Мотив сна и природа

Любовь является той силой, которая способна связать двух людей, она объединяет героев, именно поэтому они видят друг друга во сне. Лирические герои переживают друг о друге, и поэтому мысленно поддерживают связь между собой. Поэт был убежден, что любящие души соединяются и за пределами земного бытия. Пониманию содержания стихотворения способствует и кольцевая композиция. Форма стихотворения позволяет дойти до самой сути в понимании его смысла. В стихотворении почти нет возвышенной лексики, немногочисленные примеры таковой («хладеющий», «увенчанных», «младая») создают контраст между возвышенным и конкретным, сном и реальностью, а детальность описания – весьма зримую картину происходящего.

Мотив сна в творчестве Ф. И. Тютчева.

На уровне подтекста можно отождествлять разбушевавшуюся стихию с реальными жизненными проблемами, а волшебный сон лирического героя — с идеальным миром, образ которого так явственно проступает в мечтах, но никогда не воплотится в реальности. Однако без него жизнь была бы лишь трудной обязанностью. Только в мечтах и снах человек может достичь, пусть краткого, счастья и гармонии. Сон противопоставлен как образ светлый и таинственный. Это легко узнаваемый мир поэтического творчества.

В момент творческого озарения мир словно застывает, перестает существовать в сознании художника его вечная суета. Поэт чувствует себя творцом, создателем своего шедевра. Поэтому его миссия столь ценна и возвышенна. Однако в последней строфе реальность вновь врывается в мир художника-творца своим хаотичным шумом. Антитеза мира творчества и реального соотносится в ней по звуковому принципу: «тишина» — «шум», «И в тихую область видений и снов / Врывалася пена ревущих валов».

Это стихотворение объемно и масштабно как по композиции художественного пространства, так и по философской глубине. Обычная жизнь времени, ее сиюминутные всплески хаотичны и преходящи. Творчество вечно, облачено в строгую гармоничную форму. И лишь оно дает человеку подлинное наслаждение и возможность почувствовать себя создателем и хозяином своей судьбы.

В стихотворении Тютчева «Сон на море» сознание, которое в обычном, дневном состоянии человека ясно и четко анализирует все действия, на время пребывания во сне затемнено и становится прозрачным.

Мотив сна в творчестве Ф. Сологуба.

В поэзии Ф. Сологуба концепция «жизнь как сон» принадлежит природе, как миру, погруженному в сон. «Сон» становится одним из характерных признаков окружающего мира природы, противопоставленный неприкаянности лирического героя. Прежде всего, это касается мира неорганической природы. Излюбленный эпитет у поэта по отношению к природному миру – «сонный» или «дремотный»: «дремотные поля» (в стихотворении «Я люблю весной фиалки…»), «дремотный сад» и «заснувшая беззвучно деревушка» («Какая тишина! Какою ленью дышит…»). «Сонное» состояние окружающего мира зачастую противопоставляется миру людей (и внутреннему миру героя) как состояние бесстрастное – страстному, покойное – беспокойному, безгрешное – греховному. Причем, «сон», атрибутированный природе, нередко приобретает самостоятельное бытие, прежде всего с помощью употребления слова «сон» в особой грамматической форме. Так, в стихотворении «Иду я влажным лугом…» покой природы противопоставлен бесприютности и неуспокоенности лирического героя:

Безмолвие ночное
С пленительными снами,
И небо голубое
С зелеными краями, –
Во всем покой и нега,
Лишь на сердце тревога.

В стихотворении Сологуба мотив сна редуцируется до желанного «сна» как отдыха после трудного пути.

Возможна и другая ситуация, когда созерцание жизни природы уподобляется сну, и в этом смысле наступает определенное примирение человека с природой. К примеру, стихотворение «Жизнь проходит в легких грезах…», начинаясь утверждением «Жизнь проходит в легких грезах, / Вся природа – тихий бред», завершается вопросом: «Но – зачем откинуть полог, / Если въявь как и во сне?». Другими словами, поэт усомневается в необходимости созерцания природы, если плоды этого созерцания мало отличаются от легких грез замкнувшегося в своих покоях человека, ведь эти грезы так же способны утешать и успокаивать его. В книге А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление» дан следующий фрагмент: «Есть ли верное мерило для различения между сном и действительностью… Жизнь и сновидения – это страницы одной и той же книги»

В стихотворении «Проснувшися не рано…» :

Над озером Лугано
Дымился легкий сон.
От горных высей плыли
Туманы к облакам,
Как праздничные были,
Рассказанные снам.

Поэт не сразу разъясняет, что «легкий сон» – это туманы с гор, тем самым создает ощущение зыбкости реального мира. Тому же служит и образ «праздничных былей, рассказанных снам»: обыденная «земная» реальность словно преломляется в особой реальности сновидения, приобретая черты «творимой». Такое «претворение» окружающего мира примиряет с ним героя. Сон у Сологуба может напрямую становиться атрибутом города: тем самым снимается традиционная для поэта противопоставленность мира человека и враждебного ему мира природы, как, например, в стихотворении «Хорошо, когда так снежно…»

Эпитет «сонный» (и связанные с ними эпитеты «дремотный», «сонливый») применительно к природным обра зам, становится своего рода сигналом особой реальности – пограничной, наделенной своей «тайной», причастной «сказкам». Особый мир, связанный со сном, это мир звезд: созерцание их требует бодрствования, однако само восприятие звездного неба уподобляется поэтом сновидению: таким образом, антитетичные мотивы «бодрствования» и «сновидения» примиряются в типичном мотиве «грезы без сна».

Мотив сна в творчестве М. Цветаевой.

На протяжении всего творчества М. И. Цветаева часто обращается в своих произведениях к таким понятиям, как «сон». Марина Цветаева относилась к своим снам как к творчеству, для нее сновидения полны необычайного очарования, перед которым меркнет повседневность, не случайно «символы снов и художественного творчества Цветаевой имеют единую природу». Все ее творчество пронизывает идея поэта-сновидца, о том, что искусство – творческие сны поэта о себе и о мире. Цветаева записывала сны, пыталась их анализировать. Считая сны действием, творческим актом, Цветаева писала: «Я сню свои сны… Мне сон не снится, я его сню».

Стихотворение построено как рассказ не о конкретном увиденном сне, а об отношениях между «спящим» сознанием и «бодрствующим» подсознанием: между тем, что человек знает или хочет знать о себе, и тем, о чем смутно догадывается; между тем, что он готов признать «своим» и тем, что страшится в себе разглядеть. По самому тону стихотворения можно судить о характере вызвавших его жизненных обстоятельств: это одна из глубоко личных драм, одна из «пороговых» ситуаций, когда человек подвергает мучительной переоценке представления о себе самом.

Цветаева соотносит сон с законом и престолом, а значит, и с властью («А над стонами – сон./ Всем престолам – престол,/Всем законам – закон»). Здесь сон то, что стоит превыше всего для нее, он является главным актом, через который осуществляется ее творчество. Сон, по мнению Цветаевой, мудр и всемогущ. Творческий сон — средство абсолютной независимости в выражении тайной себя, обнаженность души, способ явить мысли и чувства через поэтические символы. Быть сонной — значит быть истинной с собой, душой, охваченной восторгом, исчезнуть в любимом, не быть в быту.

Спать! Потолок как короб

Снять! Синевой запить!

В постель иду как в прорубь:

Цветаева сравнивает постель с прорубью, с пропастью. Очевидно, что сны являются таким же источником идей, целых стихотворений.

Итак, интерпретировав некоторые стихотворения, мы выяснили, что сон для Цветаевой – это вовсе не физиологический процесс отдыха, а некий священный акт, путешествия души, сопоставимые с процессом творчества, в котором она абстрагируется от внешнего мира, погружаясь в иные духовные сферы.

Источник

Мотив сна и природа

Мотив «сна природы» в поэзии Ф.Сологуба

Один из аспектов концепции жизни как сна – представление о природе как мире, погруженном в сон. «Сон» становится одним из характерных признаков окружающего мира природы, противопоставленный неприкаянности лирического субъекта. Прежде всего это касается мира неорганической природы, как, например, в стихотворении «Блажен, кто пьет напиток трезвый…» (Сологуб, 1979, с. 123):

Блаженно всё, что в тьме природы,
Не зная жизни, мирно спит, –
Блаженны воздух, тучи, воды,
Блаженны воздух и гранит.

Излюбленный эпитет у поэта по отношению к природному миру – «сонный» или «дремотный»: «дремотные поля» (в стихотворении «Я люблю весной фиалки…» Сологуб, 1979, с. 90), «дремотный сад» и «заснувшая беззвучно деревушка» («Какая тишина! Какою ленью дышит…» Сологуб, 1979, с. 108–109). «Сонное» состояние окружающего мира зачастую противопоставляется миру людей (и внутреннему миру героя) как состояние бесстрастное – страстному, покойное – беспокойному, безгрешное – греховному и т. п. Так, в стихотворении «Луны безгрешное сиянье…» (Сологуб, 1979, с. 289–290) взывающему к «демонам и богам» герою противопоставляется «бесстрастный сон немых дубрав».

Причем «сон», атрибутированный природе, нередко приобретает самостоятельное бытие, прежде всего с помощью употребления слова «сон» в особой грамматической форме. Так, в одном из парафразов лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» – стихотворении «Иду я влажным лугом…» (Сологуб, 1979, с. 119) вновь противопоставлен покой природы бесприютности и неуспокоенности лирического героя:

Безмолвие ночное
С пленительными снами,
И небо голубое
С зелеными краями, –
Во всем покой и нега,
Лишь на сердце тревога.

Следует отметить и то, что полный (и грамматический, и семантический) параллелизм первых и последних двух строк второй строфы стихотворения Ф.Сологуба придает словосочетанию «с пленительными снами» смысловой оттенок пространственности (либо размывает конкретный пространственный смысл словосочетания «с зелеными краями»). Здесь налицо художественная омонимия: «зеленые края» можно понимать и в смысле «край небосклона», и в смысле «зеленые поля». Тем самым создается символистская зыбкость смыслов, не входившая в круг художественных задач поэта-романтика Лермонтова.

В другом стихотворении Ф. Сологуба – «Звездная даль» (Сологуб, 1979, с. 125) наличие «снов» не предполагает «бесстрастности» окружающего мира, однако набор «страстей», присущих миру природы, при этом ограничен эмоциональным состоянием самого созерцающего лирического героя:

Под мерцаньем звезд далеких,
Под блистающей их тайной
В ся равнина в снах глубоких
И в печали не случайной.

В позднем стихотворении «В багряные ткани заката…» (Сологуб, 1979, с. 459–460) вечерняя печаль пронизывает весь окружающий мир, причем его молчанье также «обвеяно снами».

Одно из наиболее интересных здесь стихотворений – «Где грустят леса дремливые…» (Сологуб, 1979, с. 144), в котором сокровенный сон природы («леса дремливые», «кувшинки, сном объятые») противопоставлен профанному «мирскому» сну непосвященного. Неслучайно вторая строфа стихотворения будет даже повторена затем в качестве заключительной, пятый, усиливая главную мысль произведения:

Как чужда непосвященному,
В сны мирские погруженному,
Их краса необычайная,
Неслучайная и тайная!

Значимо и посвящение этого стихотворения З.Н.Гиппиус, для творчества которой также характерно уподобление жизни сну[1].

Возможна и другая ситуация, когда созерцание жизни природы уподобляется сну, и в этом смысле наступает определенное примирение человека с природой. К примеру, стихотворение «Жизнь проходит в легких грезах…» (Сологуб, 1979, с. 254), начинаясь утверждением «Жизнь проходит в легких грезах, / Вся природа – тихий бред», завершается вопросом: «Но – зачем откинуть полог, / Если въявь как и во сне?». Другими словами, поэт усомняется в необходимости созерцания природы, если плоды этого созерцания мало отличаются от легких грез замкнувшегося в своих покоях человека, ведь эти грезы так же способны утешать и успокаивать его. Комментаторы этого стихотворения совершенно справедливо отсылают нас к следующему фрагменту из книги А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление»: «Есть ли верное мерило для различения между сном и действительностью… Жизнь и сновидения – это страницы одной и той же книги»[2].

«Дремотный» мир природы – частый антураж для лирического героя, ищущего путей приобщения к тайне. В сон погружена Гефсимания, на холмах которой он постигает всё величие скорби Христа: «Безнадежно молчалив / Скорбный сон твой, Гефсимания» («Зелень тусклая олив…»). Причем имплицитно в стихотворении уподобляется сон природы – сну апостолов во время Гефсиманского моления Христа: «Тогда говорит им Иисус: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со мною. И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна» (Матф., 26:38, 40–41). У Сологуба сама Гефсимания лишает простого человека сил бодрствовать, надеяться, бороться: в противоположность Отцу – Господу она названа в стихотворении «Мать великая», которая «…ответила / Н а смиренную мольбу / Только резким криком петела». И «сон Гефсимании» для поэта – синоним самой жизни:

Нет в душе надежд и сил,
Умирают все желания.
Я спокоен – я вкусил
Прелесть скорбной Гефсимании.

Туман над швейцарским озером Лугано уподобляется сну в стихотворении «Проснувшися не рано…» (Сологуб, 1979, с. 363–364):

Над озером Лугано
Д ымился легкий сон.
От горных высей плыли
Туманы к облакам,
Как праздничные были,
Рассказанные снам.

Примечательно, что поэт не сразу разъясняет, что «легкий сон» – это туманы с гор, «остраняя» их и создавая ощущение зыбкости реального мира. Тому же служит и образ «праздничных былей, рассказанных снам»: обыденная «земная» реальность словно преломляется в особой реальности сновидения, приобретая черты «творимой». Такое «претворение» окружающего мира примиряет с ним героя: «Весь вид здесь был так дивен, / Был так красив весь край, / Что не был мне противен / Грохочущий трамвай». Здесь интересно появление образа трамвая, сочетающего в себе символические функции образов железной дороги и города. Сон у Сологуба может напрямую становится атрибутом города: тем самым снимается традиционная для поэта противопоставленность мира человека – и враждебного ему мира природы, как, например, в стихотворении «Хорошо, когда так снежно…» (Сологуб, 1979, с. 377):

Сонный город дышит ровно,
А природа вечно та ж.
Небеса глядят любовно
Н а подвал, на бельэтаж.

В стихотворении «Есть тайна несказанная…» (Сологуб, 1979, с. 146) песня героя, метонимически представляющая поэтическое творчество, ведет поэта «…Дорогой незнакомою, / Среди немых болот…», туда, где «…спят купавы бледные, / И дремлют камыши. // Где ирис, влагой сонною / Напоенный, цветет». Вообще, топос болота – один из излюбленных в творчестве символистов, особенно символистов «первого призыва»[3]. Болото – символ пограничного мира не только между водой и сушей, но и жизнью и смертью, мира неверного, обманчивого, «диаволической пучины». Оно связано и с представлениями о месте обитания нечистой силы, пребывания душ утопленников и т. д. К тому же «болото» по смыслу связано с важнейшими для всего декадентского дискурса мотивами «блуждания»[4], «странствия», реализующими хронотоп «дороги», «пути», а значит, сопряженными с поисками смысла жизни, стремлением разгадать некую «тайну несказанную»: «Для диаволического понимания природы характерно, что язык творения и космоса звучит не в больших и значительных природных явлениях, таких, как “скалы”, “горы”, “леса” и т. п. – как раз они остаются немыми, на них не обращается внимания, – но в низинах, болотах, зарослях тростника и камыша, там, где существа пограничного мира влачат свое теневое бытие: шепот сухой травы или листвы – диаволический, рудиментарный язык природы, который пребывает в любом месте, связанном с не поддающимся описанию подземным миром, язык неясный, бестелесный, химерный и сбивающий с пути» (Ханзен-Леве, 1999, с. 183).

Прекрасной иллюстрацией к данному тезису немецкого исследователя может служить стихотворение «Камыш качается…» (Сологуб, 1979, с. 213–214), в котором с помощью приема олицетворения камыш не просто одушевляется, но и становится антропоморфным:

Камыш качается,
И шелестит,
И улыбается,
И говорит
Молвой незвонкою,
Глухой, сухой,
С дремою тонкою
В полдневный зной.

Характерно, что «речь» камыша – «незвонкая», «глухая», что поддерживается звучащим, дальше мотивами «покоя» и «тишины» («Едва колышется / В реке волна, / И сладко дышится, / И тишина…») более того – камыш пребывает в «дремотном» состоянии. Способность героя слышать «молву» камыша открывает перед ним еще одну возможность, когда «кто-то радостный» несет ему весть о том, что «На небе чистая / Моя звезда / З ажглась, лучистая, / Горит всегда, / И сны чудесные / На той звезде, / И сны небесные / Со мной везде». Таким образом, «дрема» камыша – только часть «снов небесных», к которым приобщается лирический герой поэта. Такое «неназывание», ограниченная номинация субъекта действия через указание лишь на какое-то его качество, состояние или действие, подчас в сочетании с отрицательным или неопределенным местоимением, характерно для лирики символизма в целом и служит, в частности, средством указания на коммуникационную ограниченность «земного» языка, невозможность прямой атрибуции феноменов «потустороннего» или «пограничного миров», представителем одного из которых, по-видимому, и является «кто-то радостный»[5]. Стихотворение примечательно еще и полным отсутствием «диаволической» символики, обычно присущей «болотным» или «речным» стихотворениям поэтов-декадентов.

Ф. Сологуб не раз обращается к теме языка природы, сопрягая ее с мотивом «сна»: так, в стихотворении «Все было беспокойно и стройно, как всегда…» (Сологуб, 1979, с. 344–345) «Трава шептала сонно зеленые слова». Синэстетический образ «зеленых слов» отсылает нас не только к бодлеровской концепции «correspondánses» – «соответствий», но и предваряет постсимволистскую визуализацию словесного знака, «смыкание» имени и вещи[6]. Другой пример – из стихотворения 1921 года «Не иссякли творческие силы» (Сологуб, 1979, с. 451), в котором герой утверждает о себе: «Слезных рос на розах сон мне ведом». Последнее стихотворение интересно тем, что близость к природе, как и сохранившийся творческий дар, примиряют героя с его долей, удерживают его на земле, не дают торопиться вслед за «почившей» любовью[7].

Эпитет «сонный» (и связанные с ними эпитеты «дремотный», «сонливый») применительно к природным образам, становится своего рода сигналом особого рода реальности – реальности пограничной, наделенной своей «тайной», причастной «сказкам». В стихотворении «Покрыла зелень ряски…» (Сологуб, 1979, с. 152) герой тщетно ожидает, что из старого пруда:

Русалка приплывет,
Подымется, нагая,
Из сонной глади вод
И запоет, играя…

Однако пруд свято хранит свои тайны: «Но тихо дремлет ряска, / Вода не шелохнет…».

Схожую роль в поэзии Сологуба играет и мотив леса – как правило, леса хвойного, сырого и темного, заболоченного либо заваленного буреломом: «Я лесом шел. Дремали ели. / Был тощ и бледен редкий мох…». В стихотворении «Я лесом шел. Дремали ели…» (Сологуб, 1979, с. 198) именно в лесу лирическому герою поэта явилось видение «далекого друга»; здесь характерно, что декадентская «болезненность» атрибутируется самому окружающему миру: «тощ и бледен редкий мох», «сучья палые желтели», «бурелом торчал и сох» и т. п.

Особый мир, связанный со сном, это мир звезд: созерцание их требует бодрствования, однако само восприятие звездного неба уподобляется поэтом сновидению: таким образом, антитетичные мотивы «бодрствования» и «сновидения» примиряются в типичном для декадентства мотиве «грезы без сна». Так, в стихотворении «Над безумием шумной столицы…» (Сологуб, 1979, с. 183) «далеких светил вереницы» на ночном небе – «как виденья прекрасного сна», открытого персонажу стихотворения – «скитальцу покорному», но недоступного для «толпы». Впрочем, и сама ночь для поэта – «сонная мгла» (см. стихотворение «Плещут волны перебойно…» Сологуб, 1979, с. 362), видимо, потому, что метонимически сопряжена с состоянием сна.

[1] См., напр., стихотворение З. Гиппиус «Сны»: О, дни мои мертвые! Ночь надвигается – / И я оживаю. И жизнь моя – сны. // И вплоть до зари, пробуждения вестницы, – / Я в мире свершений. Я радостно сплю». (Гиппиус, 1991, с. 73–74).

[2] Цит. по: Сологуб, 1979, с. 605.

[3] Можно вспомнить хрестоматийно известное стихотворение К.Бальмонта «Камыши» (Бальмонт, 1990, с. 25–26), а также цикл «Пузыри земли» А.Блока, открывающий собой второй, «декадентский» том «трилогии» поэта (Блок, 1997, с. 11–21

[4] Здесь можно усмотреть еще благодаря звуковому комплексу БоЛоТ / БЛужД и паронимическую связь – «болото – блуждать».

[5] Ср. в стихотворении Ф. Сологуба «Чертовы качели» (с. 347–348): «Над верхом темной ели Х охочет голубой» – определяющее без определяемого, «В тени косматой ели Визжат, кружась гурьбой» – сказуемое без подлежащего).

[6] Так в раннем стихотворении С.Есенина «Я – пастух; мои палаты…» лирический герой поэта обладает способностью понимать язык природы: «Говорят со мной коровы / Н а кивливом языке, / Духовитые дубровы / Кличут ветками к реке» (Есенин, 1976, с. 41).

[8] О том, как изменилась поэтическая концепция «сна» у представителей постсимволизма см, напр., Павловец 2000, с.122-124.

Источник

ПРИРОДА СНА (удивительное и правдивое)

ПРИРОДА СНА
фрагменты беседы двух ученых-сомнологов:

Владимир Матвеевич Ковальзон – доктор биологических наук, ведущий научный сотрудник Института проблем экологии и эволюции им. А.Н. Северцова РАН, Москва
Яков Иосифович Левин – доктор медицинских наук, профессор кафедры нервных болезней факультета повышения послевузовского профессионального образования врачей Московской медицинской академии им. И.М.Сеченова, директор Центра нарушений сна Минздравсоцразвития РФ, Москва

Открытие однополушарного сна у дельфинов было выполнено в нашем инстиуте Львом Мухарамовичем Мухаметовым и его сотрудниками.

Во сне реально отдыхают лишь мышцы. Все остальное в организме достаточно активно работает, и в первую очередь – мозг. Поэтому если встать на нормальную позицию, что сон – это важнейшая часть нашего существования, то его постепенное уменьшение не может радовать, потому что (это, к сожалению, общебиологический закон) сон стареет вместе с нами, к старости он немножечко уменьшается, снижается потребность в нем, он становится «разорванный», фрагментированный. Но главное, это то, что сон – это не бесполезно потраченное время, а это чудесные моменты нашей жизни. Мы просто этого не знаем, это наша беда, беда нашего образования, беда нашего недомыслия…

Без хорошего сна не может быть хорошего бодрствования. А уж творчества – тем более. Без хорошего сна творчество вообще исключено. Поскольку любое нарушение сна приводит к нарушению работы мозга. И в первую очередь страдают творческие процессы.

Неприятное ощущение при пробуждении связано с тем, что будильник звонит не когда нужно, не когда биологические часы это позволяют, не когда цикл завершится; если бы будильник звонил в этот момент, то мы просыпались бы легко, не испытывая неприятного ощущения. А вот когда он звонит в середине цикла, разрывает его – это субъективно очень тяжело переживается.

Что касается биологических мотиваций, «впрок» сделать невозможно. У нас их всего несколько: есть, пить, спать, вступать в интимные отношения, ну, и чисто человеческая мотивация – общаться с себе подобными, хотя, для животных это тоже характерно.
Без еды мы можем прожить приблизительно 30 суток, без воды (сухие голодовки) – до 10 суток, а реальное лишение сна – это всего лишь 5 суток; хотя в Книге рекордов Гиннеса приведен рекорд – 264 часа, то есть 11 суток без сна, но, когда мониторируют функции, то оказывается, что после пятых суток, после 120 часов депривации, обязательно наступает засыпание на ходу или сон с открытыми глазами, то есть человек ходит и спит… После пяти суток лишения сна человек мало напоминает человеческое существо – наблюдаются галлюцинации, психические нарушения, отмечается полная дезадаптация; казалось бы, человек общается, разговаривает и двигается, а при этом регистрируются сонные веретена, иногда даже до третьей стадии сна доходит дело. Таких исследований мало, так как их очень сложно организовать из-за жестоких требований к испытуемому и персоналу.
Но вот, что удивительно: к концу многосуточной депривации испытуемые вообще не похож на человека, затем исследование прекращается: испытуемый спит от 12 до 18 часов, и все полностью возвращается к норме, абсолютно! За эти несколько часов восстановительного сна испытуемые проходит путь буквально от психически больного до совершенно нормального человека.

Казалось бы, мы созданы в основном из воды, нам нужен в первую очередь водный баланс, а оказывается, без воды можно дольше, чем без сна.

В 60-е годы были сделаны исследования, брали здоровых людей – добровольцев и давали им спать меньше четырех с половиной часов, примерно 3-4 часа. Оказалось, что через три такие ночи на четвертую изменения в структуре сна точно такие же, как если бы человек не спал всего лишь одну ночь, но целиком! Поэтому сомнологи стали говорить о том, что пять часов, пять с половиной часов – это некий физиологический минимум. Конечно многие могут сказать: да вы что, пять с половиной часов, мне восемь надо! Все, что сверх этого, скорее всего – характеристика личности.
Пять с половиной часов – это скорее всего тот минимум, за время которого будет «выполнена физиология», будет накоплено достаточно энергии.

Быстрый сон. Его функция – переработка информации и создание программы поведения на будущее. Это две очень важные вещи. Без сна творчество невозможно – оно, конечно, затруднено и без медленного сна, без энергии – какое творчество? Но без быстрого сна – тем более, быстрый сон – это, наверное, сама квинтэссенция творчества.

Для того, чтобы ликвидировать негативные последствия одной ночи без сна, нужны последующие две абсолютно полноценные ночи сна; причем мы смотрели различные биохимические показатели – гормоны, биогенные амины и другие биологически активные вещества, мы смотрели дневную электроэнцефалограмму, делали разные нагрузки на полушария, мы проводили очень много психологических тестов (кстати, оказалось, что женщины хуже переносят одну ночь без сна). И обнаружили, что одна полноценная ночь, то есть первая восстановительная, еще не решает проблем одной бессонной ночи. Лишая себя сна, на следующий день вы создаете в некое артифициальное, то есть искусственное, состояние, когда вы в какой-то степени отсекаете внешнюю информацию, вы просто не в состоянии ее в достаточной степени воспринимать, она идет мимо вас.

Есть ли случаи абсолютной инсомнии? Есть проблема и она обозначена в международной классификации нарушений цикла сон-бодрствование, которая называется «искаженное восприятие сна». Апогеем этой ситуации становится агнозия сна, то есть полное неосознание своего сна. К нам часто приходят больные, которые утверждают, что не спят вовсе. И это утверждение базируется на их ощущениях. Мы накладываем много электродов, записываем их, и оказывается, что они спят три, четыре, пять и даже восемь часов. Утром, когда они просыпаются, они говорят: «Ну, вот видите, мы же за ночь не сомкнули глаз!». Мы им показываем кривые. Они говорят: «Вы нас этими кривыми не пугайте, мы уже все пережили, мы не спали». И знаете, что в этом смысле очень эффективно – видеомониторирование. Мы обязательно применяем этот прием. Когда они видят себя (это, кстати, чаще всего женщины) посапывающими, с закрытыми глазками, иногда похрапывающими, лениво переворачивающимися с боку на бок, во сне почесывающими носики и так далее, они понимают, что действительно сон был! Свое-то лицо и тело ни с кем не перепутаешь, не артистов же мы приглашаем для этого. И это является очень важным методическим лечебным приемом.
Александр Моисеевич Вейн сорок лет занимался сном, с 1968года все объективно регистрируется – и мы ни разу, ни разу не зарегистрировали неспящего человека. Бывает одна ночь без сна, особенно у людей с «демонстративным» поведением, они «выдавливают» из себя эту полную бессонницу. Но на следующую ночь они обязательно спят.

Типичных ярких сов и жаворонков всего 15 процентов.

Сейчас широко обсуждается проблема дневной сонливости, и даже такой термин есть «burn out», что условно можно перевести как «незажженный» человек. Эти «незажженные» с утра в офисе – они же видны, эти главные поглотители кофе, протиратели глаз – что угодно, лишь бы не начинать работать; они это делают лишь после двенадцати. Как они работают к вечеру – это поэма! Если руководитель умный, он это увидит и оценит, а если руководитель не очень, то он будет кричать, делать оргвыводы и увольнять этого человека…

В момент начала парадоксального сна наступает резкий спазм позвоночных и сонных артерий, который через несколько секунд сменяется на обратный процесс и начинается мощный приток крови к мозгу.
Парадоксальный сон – это невероятной силы активация всего, что происходит в мозгу: усиление кровотока, повышение температуры, мощнейшая работа нейронных систем; по всем показателям мозг работает так активно, как он работает в хорошем, активном бодрствовании, когда он занят чем-то очень важным для человека.

Источник