Никанор иванович до своего сна
Мастер и Маргарита. Глава 15 Сон Никанора Иванович
Сон Никанора Ивановича.
От места, где он был опрошенным сначала,
Диван какой-то в памяти, запомнившись, мелькал.
Ещё: светила лампа, горела в два накала,
Вопросы задавали… Но – кто? Ответа не искал…
«Вы Никанор Иванович, фамилия Босой?»
«Ты, что, читать не можешь? – вскипало раздраженье –
Да, это я! И – что? С чего вопрос такой?
У вас, что, в этом есть какие-то сомненья?»
«По улице Садовой, триста два дробь бис?
Освобождённый там домкома председатель?»
Кто спрашивал, совсем не видно было лиц…
Другой сидел, писал. Видать, бумаг маратель…
«Вот то, что Никанор, никак не откажусь.
До остального прочего имеются сомненья,
Поскольку ни на что, выходит, не гожусь,
И коль лишился напрочь и крохи разуменья!
Казалось, что не слеп… Как мог не разглядеть?
Как с равным говорил… Поверил в самозванца…
Случилось бы ещё такое что-то впредь –
Окоротил бы сразу пройдоху оборванца!
Пенснишко никудышнее, обтёрханный, в рванье
И вдруг у иностранца, представьте в служенье?!
Изряднейшую дулю, однако, втюхал мне…
А где был мой-то ум? Где взгляд, соображенье?
Наряд туда пошлите затем, чтоб изловить!
В пятидесятой он, в той проклятой квартире…
Но как он изловчился мне свёрток подложить?
Придумать не могу… и может ли кто в мире?»
«Давайте про валюту. Где взяли, поясните!»
«Коровьев это всё! Все подписи – подделки…
Контракт был честь по чести – прошу вас, уясните.
Он – сатана, нечистый! Той силы то проделки!
Хотите, в виде клятвы, я землю буду кушать?
Не видел я валюты, за жизнь всю не держал!
Ах, вот он, посмотрите! Явился, чтоб подслушать!
Пустите, я поймаю!» Никто не возражал…
Внезапно задрожал, принялся класть поклоны.
Бессмысленными взорами по комнате блуждал,
Молитовки шептал со вздохами сквозь стоны,
Позвать сюда священника теперь же убеждал.
Пытались вразумить… Никак, ни до, ни после…
Наряд пришёл с Садовой. Как есть рапортовал:
«В сохранности все пломбы – никто не трогал вовсе.
Не видно никого. Никто там не бывал…»
На всякий случай Пролежнев сюда ими захвачен,
На секретарской должности у преддомкома был.
Для подтвержденья, что ли (так акт сей обозначен),
О том, что их Босой сошёл с ума… уплыл…
В лечебнице Стравинский беседовал с ним лично,
Но Никанор Иванович никак не отвечал.
Был очень беспокоен, всё понимал отлично,
Меж тем, не отзывался, нахмурившись молчал.
Пришлось колоть укол, поскольку дело к ночи
И скорбный дом давно привычно отдыхал.
Лишь этот пациент глазами вкруг ворочал,
По временам стонал и тягостно вздыхал.
Уж за полночь пошло когда уснул спокойно.
Казалось, пусть и было, но всё уже прошло –
Так выглядел солидно, весомо и достойно.
Дышал обычно, ровно, как дома, хорошо.
К нему почти, что сразу явилось сновиденье:
Как будто бы театр теперь со всех сторон,
Но не обычный вовсе, а всё в нём в удивленье,
Реально, достоверно, как словно и не сон!
Приветствуют чудно: «Валюту отдавайте!»
Правдиво отвечал: «А где бы взять её?
Нет у меня, и не было – на этом и отстаньте!
Руками не касался, прожил и без неё!»
Потом вдруг очутился в богатом очень зале.
Под потолком огромный светился яркий круг.
Слепящие лучи оттуда вниз сияли.
На люстру не похоже… всё как-то очень… вдруг…
Ни стульчиков, ни кресел – так, на полу сидели.
Причём, одни мужчины, а женщин нет совсем.
Друг с другом не знакомы, и в лица не глядели –
Всё было очень странно и даже больше чем.
Вот занавес отъехал. За ним открылась сцена.
И вышел к ним артист, окинул взглядом всех.
И от чего-то кровь огнём бежит по венам,
И шорох не возможен, как под запретом смех…
«Ну, что? – спросил – Сидите?» «Сидим!» – со всех сторон.
«А шли бы вы отсюда, ведь, лучше всем бы было!
А, впрочем, как хотите! – отвесил им поклон –
То дело не моё! – улыбка, как пристыла…
Итак, мы начинаем, не медля представленье!
Пройдусь-ка я глазами по номерам программ.
Опять, смотрю, есть новые… Ужель, не удивленье?
Босой Никанор Иванович, прошу подняться к нам!»
Все взгляды на него… С испугу растерялся…
Казалось, даже люстры сияли лишь к нему.
А тот всё приглашает… Что сделаешь? Поднялся,
Пока не понимая, что нужно-то ему?
«Смотрите на него! Сколь наглости – клянётся! –
Загомонили дружно – Стоит пред всеми, врёт.
Знать, в совести совсем ничто не шевельнётся…
Наивые собрались? В то, что поверим, ждёт?
Я понял вас, Босой! Вы, призывая Бога,
Поклялись всем на свете, что больше у вас нет!
Лишь найденный в квартире запрятанный убого
В газету упакованный с небрежностью пакет?»
«Так точно! Подтверждаю! Там не было пакета!
Проклятую валюту не видел, а, значит, не держал!
Коровьева прислать бы для спроса и ответа –
Свои, наверно, всунул…» Зал вздрогнул и заржал…
Артист на то с усмешкой: «Вы басню Лафонтена
Сейчас со сцены этой хотите рассказать?
Предивная картинка тут вышла б непременно –
Кто станет так вот просто вам доллары кидать?
«Вы слышите, Босой? Не все, как вы беспечны.
Простите, драгоценнейший, здесь идиотов нет!
Слыхали их ответы: не доллары, конечно…
Мы не настоль наивны. Зачем такой ответ?
Не получился номер… Я огорчён, не скрою…
Вы лживы, к сожаленью – неоспоримый факт!
На этом представленье теперь же и закрою…
Прощайте, негодяи! Увидимся, антракт!»
Растерянный безмерно, в полнейшем потрясенье
Босой, себя не помня, не понял, как ушёл,
Как опустился на пол в ужаснейшем смятенье,
Но перерыв закончен, и к сцене кто-то шёл…
Артист опять представил: «Сергей Герардович Дунчиль!»
И тут же встал мужчина. На вид полсотни лет,
Весьма благообразен, по-видимому, вдумчив,
Но как-то не ухожен, запущенности след…
«Вы человек заметно для всех интеллигентный!
Давно бы уж должны, как кажется, понять,
И сделать уже жест достойный вас, конкретный:
Валюту, что скрывали, без промедленья сдать!
А вы, наоборот, упорствуете что-то…
Ну, ладно, не валюта… а бриллианты есть?
Скажите откровенно: зачем вам та забота?
Избавьтесь и немедленно, сейчас же вот и здесь!»
«Как прежде говорил, опять скажу, повторно:
Нет больше ничего! Что было, всё отдал!»
«Признаться, не пойму: зачем вы так упорны?»
А сам в ладоши хлопнул. Волнуясь, замер зал.
И тут из-за кулисы на сцену вышла дама
В приличной очень шляпке, пальто шикарный крой.
Встревоженно смотрела и нарочито прямо…
А Дунчиль лишь скользнул, и вкинул выше бровь.
Да, уверяю вас! Сейчас в том убедитесь,
Причём, как ни противно, врёт он не нам одним,
Чем вынуждает нас… Поймите, не сердитесь…
Давайте с вами вместе на это поглядим!»
И вновь в ладоши хлопнул. Немедленно из зала
Девица очень юная на зов к нему пришла.
Подносик небольшой размерами держала
В прелестных тонких пальчиках. С ним прямо и вошла…
На нём колье с брильянтами внушительно лежало,
Переливаясь искрами и радужным огнём,
И стопочка валюты… Не много, но не мало,
А тысяч восемнадцать представлено на нём…
«Всё это вот, пардон, запрятанным хранилось
У ихней же любовницы в шкатулочке в дому!
Она здесь перед нами, прийти не поленилась,
Чтоб, значит, самолично представить всё ему!
За что её, конечно, благодарим сердечно –
Поступок, прямо скажем, превыше всех похвал!
А вы же охмуряло, любезный! Жук запечный,
И некого винить: нарвались на скандал!
Тупым своим упрямством изрядно изводили
Нас здесь побольше месяца… Опять спрошу: зачем?
Откроем и бесспорно! Надеюсь, убедили?
И это всех касается – пора понять бы всем!
Ну, сколько с вами биться? Будто горох о стену…
Как глупо вы упорны. Ужасно, жуть, беда…
Артиста Куролесова прошу теперь на сцену!
Вы где там? Приглашаем, давайте к нам сюда!
Вплетал его фамилию, к примеру, в разговоре:
«За свет, скажите, Пушкин за вас должон платить?»
Уместно получалось, никто потом не спорил,
Интеллигентность даже спешили находить…
Представил ясно женщину и деточек-сироток,
Стоящих на коленях под проливным дождём…
Вскипел от возмущенья: таких бы в околоток,
На площади публично без жалости ремнём!
А тот всё говорил, как каялся, казалось…
Запутал всех в страданьях и паузу держал,
Обдумать позволяя совсем не много, малость…
Иль думал о своём, внутри себя решал…
Но нет, не расступилась… Чуть полежав, поднялся.
Смотрел на всех с улыбкой, аплодисментов ждал.
Неоценённый вовсе обратно, прочь подался.
Забыл, где находился? Не тем, знать, угождал.
Читая эту вещь, что показал примером?
На что подвигнуть мог собравшихся людей?
Но скупость же не глупость! – вот это уж наверно!
Любой из здесь сидящих себе не лиходей!
И вдруг, словно набат, гремит, как показалось –
Застенчивый и юный прорезал голос зал:
«Всё! Больше не могу! Берите, что осталось!»
«Ну, наконец-то! Кто же? И кто это сказал?»
На сцену пробирался поменьше средний ростом,
Небритый, волос светлый какой-то гражданин.
Решенье в нём созрело и, по всему, не просто:
«А что нам остаётся? Сидеть здесь до седин?»
«Вы имя и фамилию вначале всем скажите!»
«Так, Коля я Канавкин! Ну, то есть, Николай!»
«И сколько же вы сдать немедленно хотите?»
«А всё, что есть в наличии, вот то и забирай!»
«И всё-таки, в суммарном сколь это выраженьи?»
«Червонцев двадцать штук, понятно, золотых.
В валютном всего тысяча, так скажем, исчисленьи…
Чего я в них вцепился, аж закрутило дых?»
«В глаза мои теперь, в глаза мои смотрите!»
А сам буравил взглядом… Всех охватило льдом…
«Да, вижу, вы честны… Я вижу – не хитрите!
Осталось назвать адрес: и улицу, и дом»
«А я и не скрываю, проверьте, коль хотите!
У тётки моей, Клавдии, запрятаны они»
«У той, что на Пречистинке? Что перебил, простите!»
«У той, у той, конечно! Мы с ней в родне одни.
Меж баночек с соленьями хранятся в погребочке»
«Вы только посмотрите! Не знаю, что сказать…
С подобными признаньями легко дойти до точки…
Да, отыскали место… Куда как лучше сдать!
Самим себе признайтесь: как малые ребята…
Совсем без пониманья, аж оторопь берёт.
Небось, заплесневели и проступили пятна…
Запомните как следует, чтоб знать уж наперёд,
Что денежки должны, обязаны храниться
В госбанке! Только так, не как-нибудь ещё!
Ни в погребе, ни в подполе… В кошмаре не приснится.
Что только ни придумают… как, право, дурачьё…
Однако, Николай, вот что теперь скажите:
У тётки вашей, Клавдии, наверно, тоже есть?
Да сразу где лежит любезно подскажите!
Поступок благороден – он сделает вам честь!»
«Сказал бы… Что уж тут? Но вот не знаю верно…»
«Досадно, но поверим… Поверим в этот раз…
Представьте, тоже знаем характер её скверный,
Но и она расколется, услышав пару фраз…
Ну, что? Прощаться будем! Счастливый путь, Канавкин!»
Тот не заставил ждать – скорее прочь ушёл!
«Найдём, коль там имеется. Изымем и у Клавки…
Он всем из вас пример – собрался, сил нашёл»
И тут погасли лампы. Тьма сразу, отовсюду…
Высокий нервный тенор исполнил в тишине:
«Там золото лежит везде… и груды его, груды…
И всё оно моё, принадлежит лишь мне!»
И вновь аплодисменты не тут уже, а где-то…
«В театре только женском не вынес кто-то, сдал…
Когда б не мои гуси… Эх, не они б, не это –
Сосед, сидевший возле, Босому прошептал –
Они же без меня безвременно подохнут…
Бойцовые, представьте, порода, ум и стать…
Нельзя им без ухода… В небрежности им плохо…
Нас Пушкинскими сказками вовек не испугать…»
Внезапно свет включили, всё засияло снова.
Откуда ни возьмись вбежали повара –
Кастрюли притащили. Сновали бестолково…
Суп, чёрный хлеб подали: обедать, мол, пора!
Меж тем опять твердят: «Немедленно отдайте!
Не надоело маяться, да взаперти сидеть?
Отдайте всё, что есть, и прочь себе ступайте!
Спокойней вам же будет вот эдак – не иметь…»
«Да, что вы примотались? Ну, нету её, нету!
Ах, если б что-то было, давно бы уже сдал.
В глаза её не видел, чужую ту монету…
Измучили совсем… В жизнь столько не страдал»
Чтоб успокоить нервы, укольчик закатили,
А он, совсем очнувшись, хотел поговорить…
Но им не до беседы… На месте, как пристыли…
«Как быть-то мне, не знаю… Как этих убедить?
Ведь, это что такое – отдай! А если нету?
Проклятую валюту где бы найти мог, взять?
Терзают, тормошат… Совсем сживут со свету…
Терпенья не хватает… Сдавай! И что им сдать?»
Одна Прасковья Фёдоровна в согласии кивала:
«На нету суда нету! – так и скажи в ответ! –
Сочувственно смотрела, простынкой укрывала –
Поспи ещё, голубчик! Поспи, поспи мой свет!»
Под охи, причитанья уснул без сновидений,
Но тем вот своим криком соседям помешал…
В испуг поверг людей – застыли среди бдений,
И мастер свой рассказ уже не воскрешал…
Отправился к себе. Иван опять заплакал…
Пришлось позвать врача, колоть ему укол…
Но вот все успокоились, уснули все… Однако
И ночь свой пост оставила – рассвет в сей мир пришёл!
На первой же минуте поэту стало сниться
Огромнейшее солнце над Лысою горой.
И где-то за спиной свистела-пела птица…
Гора окружена – вокруг двойной конвой…
Михаил Булгаков
Глава 15. Сон Никанора Ивановича
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.
Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.
От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.
Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
− Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой?
На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответил буквально так:
− Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!
− То есть как? − спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.
− А так, − ответил он, − что ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне треснуло…
весь в рванине… Какой же он может быть переводчик у иностранца!
− Про кого говорите? − спросили у Никанора Ивановича.
− Коровьев! − вскричал Никанор Иванович, − в пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить! Пишите: шестое парадное, там он.
− Откуда валюту взял? − задушевно спросили у Никанора Ивановича.
− Бог истинный, бог всемогущий, − заговорил Никанор Иванович, − все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, − с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, − брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры в домоуправлении. Но валюты я не брал!
На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.
− Желаете, − промычал он, − землю буду есть, что не брал? А Коровьев − он черт.
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:
− Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его… Держите его! Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесицу.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и всхлипывал.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чем далее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и его оставили одного.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес весело сказал:
− Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.
Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный громкоговоритель.
Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика.
Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола − мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно натертом и скользком.
Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на новоприбывшего зрителя.
Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.
Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.
− Сидите? − спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
− Сидим, сидим, − хором ответили ему из зала тенора и басы.
− Гм… − заговорил задумчиво артист, − и как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто уж программа такая интересная? Впрочем, что кому нравится, − философски закончил артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:
− Итак, следующим номером нашей программы − Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой. Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене.
В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего сразу провалился в темноту зал с публикой.
− Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, − задушевно заговорил молодой артист, − и сдавайте валюту.
Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:
Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.
− Насколько я понял вас, − заговорил ведущий программу, − вы хотели поклясться богом, что у вас нет валюты? − и он участливо поглядел на Никанора Ивановича.
− Так точно, нету, − ответил Никанор Иванович.
− Так, − отозвался артист, − а простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры, единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?
− Волшебные! − явно иронически сказал кто-то в темном зале.
− Так точно, волшебные, − робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: − Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал:
− Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать! Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как к специалистам − мыслимое ли это дело?
− Мы не валютчики, − раздались отдельные обиженные голоса в зале, − но дело это немыслимое.
− Целиком присоединяюсь, − твердо сказал артист, − и спрошу вас: что могут подбросить?
− Ребенка! − крикнул кто-то из зала.
− Абсолютно верно, − подтвердил ведущий программу, − ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется, − и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и печально: − Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся.
Итак, номер наш не удался.
В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича.
− Валютчик он! − выкрикивали в зале, − из-за таких-то и мы невинно терпим!
− Не ругайте его, − мягко сказал конферансье, − он раскается. − И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза, добавил: − Ну, идите, Никанор Иванович, на место!
После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:
Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником какой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу. Тут ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочили красные горящие слова: «Сдавайте валюту!» Потом опять раскрылся занавес, и конферансье пригласил:
− Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.
Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным мужчиной лет пятидесяти.
− Сергей Герардович, − обратился к нему конферансье, − вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему, а вы все-таки упорствуете. Вы − человек интеллигентный, прекрасно все это понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.
− К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у меня больше нет, − спокойно ответил Дунчиль.
− Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? − спросил артист.
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бровью.
− Кто эта дама? − спросил ведущий программу у Дунчиля.
− Это моя жена, − с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы с некоторым отвращением.
− Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, − отнесся к даме конферансье, − вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у вашего супруга валюта?
− Он тогда все сдал, − волнуясь, ответила мадам Дунчиль.
− Так, − сказал артист, − ну, что же, раз так, то так. Если все сдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что же поделаешь! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, − и артист сделал царственный жест.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.
− Одну минуточку! − остановил его конферансье, − позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, − и опять хлопнул в ладоши.
Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.
Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер.
− Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, − торжественно объявил артист, − хранил Сергей Герардович в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеем удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо, Ида Геркулановна.
Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.
− А под вашею полною достоинства личиною, − отнесся артист к Дунчилю, − скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.
Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то участливые руки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших на сцене.
Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору Ивановичу показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний черный занавес ушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
− В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичный осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валюты является бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился все-таки того, что разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В таком случае следующим номером нашей программы − известный драматический талант, артист Куролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из «Скупого рыцаря» поэта Пушкина.
Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.
Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:
− Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой…
И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста.
Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» Или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»
Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем, и невольно подумал: «А тип все-таки этот Куролесов!»
А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», то на «ты».
Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!» − повалившись после этого на пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстух.
Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах. А конферансье заговорил так:
Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:
− Милости прошу на сцену! − вежливо пригласил конферансье, всматриваясь в темный зал.
И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.
− Виноват, как ваша фамилия? − осведомился конферансье.
− Канавкин Николай, − застенчиво отозвался появившийся.
− А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?
− Сдаю, − тихо сказал Канавкин.
− Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
− Браво! Все, что есть?
Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.
− Верю! − наконец воскликнул артист и погасил свой взор, − верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз.
Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза − никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково осведомился у Канавкина:
− У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке…
− А! Это… постойте… это у Клавдии Ильиничны, что ли?
− Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?
− В погребе, в коробке из-под Эйнема…
Артист всплеснул руками.
− Видали вы что-нибудь подобное? − вскричал он огорченно. − Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту?
А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою хохлатую голову.
− Деньги, − продолжал артист, − должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.
Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт своего пиджачка.
− Ну ладно, − смягчился артист, − кто старое помянет… − И вдруг добавил неожиданно: − Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять… у тетки этой самой ведь тоже есть? А?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.
− Э, Канавкин, − укоризненно-ласково сказал конферансье, − а я-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть.
Ну, чего вы нас зря терзаете?
− Есть! − залихватски крикнул Канавкин.
− Браво! − крикнул конферансье.
− Браво! − страшно взревел зал.
Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на программу.
− Да, я хотел спросить, − тетка не говорила, где свои прячет? − осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
− Верю, верю, − вздохнув, отозвался артист, − эта сквалыга не то что племяннику − черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!
И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.
− Чудаки, ей-богу! − пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор, который пел:
«Там груды золота лежат и мне они принадлежат!»
Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.
− Обедайте, ребята, − кричали повара, − и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо!
− Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? − обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.
− Нету! Нету! Нету у меня! − страшным голосом прокричал Никанор Иванович, − понимаешь, нету!
− Нету? − грозным басом взревел повар, − нету? − женским ласковым голосом спросил он, − нету, нету, − успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.
− Ведь это что же, − горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, − нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!
− Нету, нету, − успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, − а на нет и суда нет.
Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале и развившиеся волосы.
Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.
После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением…
Мастер и Маргарита – Глава 15 — Сон Никанора Ивановича
перейдите к следующей главе:
Хотите знать о новинках, размещенных на сайте Наш Булгаков? Подпишитесь на RSS-ленту и будьте в курсе обновлений!
Поддержите проект! Добавьте кнопку или ссылку c вашего сайта. Общаетесь на форуме? Добавьте ссылку или кнопку в подпись. Материал на этой странице. Заранее благодарим за поддержку!