Поженян григорий красный сон

Имя на поэтической поверке. Григорий Поженян

Песня о друге
Из кинофильма путь к причалу 1962 г.,
режиссёр Георгий Данелия,
по повести Виктора Конецкого,
музыка Андрея Петрова.

Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
Море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.
Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Его не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой — третье моё плечо —
Будет со мной всегда.
Ну, а случится, что он влюблён.
А я на его пути,
Уйду с дороги. Таков закон:
Третий должен уйти.

е
Два берега
Из кинофильма «Жажда», 1959 год,
режиссёр Евгений Ташков,
сценарии Григорий Поженян,
музыка Андрея Эшпая
Ночь была с ливнями,
И трава в росе,
Про меня «Счастливая!»
Говорили все,
И сама я верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки

Утки все парами,
Как с волной волна…
Все девчата с парнями —
Только я одна
Я ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки

Ночь была, был рассвет,
Словно тень крыла,
У меня другого нет,
Я тебя ждала!
Всё ждала и верила,
Сердцу вопреки:
Мы с тобой два берега
У одной реки!
Эту песню без преувеличения,законно,можно назвать народной.

Григорий Михайлович Поженян родился 20 сентября 1922 году в городе Харькове.

Отец, армянин, был партизаном в гражданскую войну, потом строил Харьковский тракторный завод, затем был директором института научно-исследовательских сооружений, но в конце концов угодил под каток репрессий.

Мать еврейка, врач.В 1939 году Григорий Поженян был призван на флот. Войну встретил старшиной 1-ой статьи на крейсере «Молотов».

В начале войны моряков спросили, пойдут ли они защищать Одессу? И вся команда, как ни горька была уже сама мысль расстаться с кораблём, сделала шаг вперёд.

В конце июля на крейсере «Червона Украина» особый диверсионный отряд, состоящий из добровольцев доставили в Одессу из Севастополя.

Чётким флотским шагом прошли они по пустынному городу на улицу Пастора, откуда они не раз ходили в разведку.

А в августе 1941 года разведывательно-диверсионная группа моряков под командованием Григория Поженяна сумела отбить, захваченную румынскими войсками водонапорную станцию, недалеко от Одессы, в селе Беляевка.

Разведчикам удалось запустить отключены насосы, и падать в воду, в страдающую от её нехватки Одессу, из реки Днестр, предоставив тем самым жителям города сделать запасы воды, так как одесситы уже стали умирать от жажды.

Почти все погибли. Григорий Поженян тогда получил тяжёлое ранение в обе ноги, в голову и в руку.

Бойцы посчитали, что их товарищ погиб.

Присыпавтело однополчанина землёй, моряки вернулись на базу.

Матери Григория командование отправило похоронку, и она сразу через военкомат оформилась на работу в полевой госпиталь, окончив войну в звании майора.

А он на удивление всем, выжил. Очнувшись, Григорий Поженян добрался до берега, сел в шлюпку и вышел в открытое море, где его подобрал катер и доставил в Севастополь.

Залечив серьёзные раны в госпитале, Григорий Поженян прошёл всю войну, закончив в Румынии, в звании капитан-лейтенанта, начав войну краснофлотцем.

После войны в Одессе на улице Пастера 27, на стене здания, в котором располагался дивизионные отряд, была установлена мемориальная доска, на которой среди имён погибших ошибочно значился в списке и Г. М. Поженян.

На основе этих событий был создан художественный фильм «Жажда» по сценарию Григория Поженяна, в 1959 году.

Григорий Поженян- это не только замечательный поэт, но очень смелый человек.

Он своим геройством заслужил множество наград, в том числе два Ордена Отечественной войны I степени, два ордена Красной Звезды, а также по одному ордену«Боевого Красного Знамени», «За боевые заслуги перед Отечеством» IIIстепени, «Знак почёта», медали «За оборону советского Заполярья», «За боевые заслуги».

И это при том, что он был сыном «врага народа». Дважды представлялся к званию Героя Советского Союза, но не получил его, потому что велел выбросить за борт десантного корабля и хорошенько прополоскать в воде струсившего замполита.
А тот пожаловался военный совет.

Об отчаянной храбрости Поженяна, уже после войны адмирал Ф. С. Октябрьский писал так:

«Более хулиганского и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал!Форменный бандит!».

В отличие от большинства поэтов фронтового поколения Поженян до войны стихов не писал, быть профессиональным стихотворцев не мечтал (с 12 лет увлекался боксом), а твёрдое решение стать поэтом принял только после войны.

Григорий Поженян впоследствии писал:
«Я остался жить, но не мог смириться со смертью своих друзей, с деревянными звёздами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат. Не смог не захотел смириться, и стал поэтом».

Кстати, одной из первых стихотворений Григорий Поженян сочинил во фронтовом госпитале, когда попал с серьёзным ранением.

Именно за него Александр Фадеев и велел принять капитана лейтенанта в литературный институт имени Горького, вне конкурса в 1946 году, окончил только в 1952 году, поскольку дважды отчислялся.

Первый раз Григорий Михайлович был отчислен по политическим мотивам.

Его попросили выступить на собрании против Павла Антакольского, которого стали травить по надуманным предлогом: космополитизм.

Согласившись, Григорий Поженян явился при полном параде, с иконостасом наград и разразился с пламенной речью в защиту своего учителя и друга, потерявшего сына на фронте и написавший скорбную поэму от имени отца под названием «Сын».

А потом в неприятной беседе с ректором Фёдором Гладковым, который выгнал непокорного студента словами «чтобы ноги вашей не было у меня в кабинете», встал на руки и вышел, заявив, что уже и нету ноги.

Правда о том, что Уголёк это и есть Поженян, удалось доказать с огромным трудом. А на суде Григорий Михайлович читал стихи:

Первой книгой Григория Поженяна стал сборник стихов «Ветер с моря» 1955 год.

Снял киноленту «Прощай» в качестве режиссёра-постановщика, которая признана сильной военной драмой.

Глубоко переживал Григорий Поженян распад СССР, особенно отделение Украины от России, а также войну в Чечне.

Григорий Михайлович написал эмоциональное стихотворение: «Как шумно рухнул потолок в дому…»

В 2000 году в посёлке Переделкино под Москвой, где жил Григорий Поженян, на него напали хулиганы, он получил закрытую черепно-мозговую травму и сотрясение мозга.

Врачи совершить операцию на по трепанации черепа, потом целый год боролись за его жизнь.
И ещё 3 года поэт приходил в себя.

Умер Григорий Поженян в день своего 83 летия, в Москве, 20 сентября 2005 года.

Григорий Михайлович Поженян –лауреат государственный премии России в области литературы за 1986, 1995 годы.

В заключение повествование о жизни на творческом пути Григория Поженяна, поэта фронтовика, желаю вспомнить ещё одни слова о нём адмирала Ф. С. Октябрьского:

«Да он ни перед кем не прогибался и всегда поддерживал друзей в трудную минуту, потому что «жил с правдой, как с ребёнком на руках».

Евгений Евтушенко уважал своего товарища по поэтическому цеху, поэта фронтовика Григория Поженяна и посвятил ему стихотворение, ещё при его жизни в 1995 году.

Евгений Евтушенко
В день победы с Поженяном

И вновь надежды так огромны,
как будто праздник у ворот,
и Гитлер только что разгромлен,
и Сталин сверзится вот-вот.

И он, с одесским вечным блеском,
живой убитый Поженян
подъемлет в семьдесят с довеском
полным-полнёхонький стакан.

Гранённый друг двухсотграммовый,
припомнив «мессеров» огонь,
какой вопьёшься гранью новой
в навек солёную ладонь?

И рвутся, всхлипывая тяжко,
морской пеной над столом
сквозь лопающуюся тельняшку
седые космы напролом.

Победу пели наши склянки,
но отвоёванный наш Крым
презентовал Хрущёв по пьянке
собратьям нашим дорогим.

Нас время грубое гранило,
обворовало нас, глумясь,
и столько раз нас хоронило
и уронило прямо в грязь.

Но мы разбились только краем.
Мы на пиру среди чумы,
и снова гранями играем,
полным-полнёхонькие мы.

И мы, России два поэта,
нелепо верные сыны,
не посрамим тебя, победа,
так осрамившейся страны.

Из поэтического наследия Григория Поженяна

Всё мне чудится порою: «Ура»!
Всё мне слышится команда: «Пли»!
И зажмуришься, а видишь: с утра
маки, маки по холмам поплыли.

А почестей мы не просили

***
Жить с правдой,
как с ребёнком на руках,
бояться мук, безденежья, наветов.
Жить меж людей,
страшась одних запретов.
Жить между строк,
когда вся боль в строках.
Нет, не затем я вышел из огня,
чтоб жить не вместе, а стыдиться рядом!
Кто лжёт, что корабельная броня
спасёт от попадания снарядов?!

Источник

Григорий Поженян Разведка боем

РАЗВЕДКА БОЕМ. ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН – ПОЭТ И ГРАЖДАНИН
(Публикация из книги «Заметки любознательного человека». Э. Вакк. 2006 г.)

Всегда нелегко начинать рассказ о любимом тобой кумире. О тех, кого уже нет, писать легче. Сам Григорий Михайлович не без едкой иронии сказал в одном из своих стихотворений:

Когда прозрение слепцов
Нисходит к нам в минуты тризны,
О, как мы любим мертвецов,
Живых не жалуя при жизни…

Но о тех, которые, слава богу, ещё живы, писать честно, по со-вести, не закрывая глаза на известные тебе, скажем так, «шерохова-тости» норова и биографии – это испытание всегда.
Но что тогда говорить о человеке, который ещё при жизни стал живой легендой, опрокинув самим фактом своего земного бытия и своих земных дел любые попытки заключить его образ в некую ка-ноническую форму, которой мы так любим злоупотреблять, заковы-вая в бронзу и обращая в мрамор харизматические фигуры россий-ской культуры.
Мой герой выламывается из любой мраморной или бронзовой глыбы, поскольку при жизни сам стал такой глыбой, такой махи-ной, но живой, во плоти и крови, которой он наглотался, и своей и чужой, в ту страшную войну. И та война, 60-летие окончания кото-рой мы отметили в мае 2005 года, стала прорывом в русской по-эзии. И на острие этой атаки, буквально ведя разведку боем, всей мощью таланта, всей страстностью и неукротимостью своей нату-ры, плечом к плечу с Винокуровым, Межировым, Окуджавой, Суб-ботиным и другими поэтами, опалёнными войной, был и остался Григорий Поженян.
Война не иссушила душу, не озлобила. И в мирную жизнь он перенёс своё, воспитанное войной и флотом, ощущение бытия. Вы-ражаясь словами Джека Лондона, он стал «моряком в седле». С той же, впитанной с молодых ногтей, верностью законам дружбы и справедливости. Неприятием «философии собственного брюха», не-терпимостью к подлости и предательству.

У мирного времени
Свой обмолот.
Но годы войны,
словно паковый лёд,
сдвигая границы,
держали меня.
И слёзы катились
по морде коня.
И чайки клевали
глаза мертвецов.
А голубь прорвался
с почтовым кольцом.
А я всё сдавал
и сдавал города,
и в них оставалась
душа навсегда.
И не хоронил –
зарывал, зарывал.
Как будто за всех уже
отгоревал.
И, чем уходящим
нам было тесней,
тем красные маки
красней и красней.
И песня, что я ли,
Не я ль допою, –
то песня солдат,
уцелевших в бою.
От имени тех,
Кто в болотах, во ржи
остались.
А нам повелели: скажи!

Кто бы поверил, что поэт, писавший такие трагические стро-ки о войне, однажды напишет стихи, ставшие, едва сойдя с кино-экрана, любимой песней миллионов людей:

Всё ждала и верила сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега у одной реки…

Когда в самом начале 50-х в СССР началась компания «борьбы с космополитизмом», каким нужно было обладать гражданским му-жеством, чтобы, будучи студентом Литинститута, встать на защиту своего учителя, одного из самых ярких поэтов начала ХХ века – Пав-ла Антокольского, попавшего, как и многие деятели советской куль-туры, под тяжёлый каток партийно-политического террора. Поженян был изгнан из Литинститута, как и его учитель, и, только спустя два года, сумел вернуться и закончить учёбу. Благо Сталина и Берии уже не было в живых. Много лет спустя, он напишет стихи «Поэт и царь», но уже о другом поэте, растоптанном теми же сапогами, что и Антокольский. Но уже при другом «прорабе коммунизма»:

И Сталин в землю лёг
И Пастернак.
Поэт и царь.
Тиран и Божий дух.
Немой удел
теперь их общий враг.
Земной предел
теперь их общий друг.
Они ушли, не чувствуя вины.
Они теперь равны.
И не равны.
Один избрал – неверный саркофаг,
другой избрал – зелёных три сосны.

Но война не оставляет его, не отпускает, врываясь в сны через десятилетия:

В красном сне,
в красном сне,
в красном сне бегут солдаты,
те, с которыми когда-то
был убит я на войне,
в той далёкой стороне,
в этом красном-красном сне.

Он романтик, он родился таким, он уже взрослым писал:

Попрощаюсь – и в седло с порога.
В детстве я любил скакать в Марокко,
чтобы огорчёнными руками
всех отрыть, засыпанных песками.
Я на штурм дворцов водил бездомных,
рыжих львов делил на злых и добрых,
и жалел печальных бедуинов,
ничего не знавших про дельфинов.
А дельфины – это те же дети,
Плачут, если их заманят в сети,
Не кричат, не рвут капрон, а плачут,
Словно эти слёзы что-то значат…

Это музыка, и эту музыку подслушал Микаэл Таривердиев и пел под свой аккомпанемент эту балладу, похожую скорей на колыбельную.
Всю поэзию Поженяна можно было бы назвать очень кратко: «Защищая дельфинов…». Но защищая мужественно, часто идя на-пролом, не обольщаясь соблазнами официального признания, но доказывая только одно: я поэт, и я свободен даже в ваших казематах – всегда и навсегда.
Сколько насмешки и сарказма в стихах последних лет о тех, кто пожинает плоды нашей «трёхцветной революции» 1991 года:

Кружат старые ветра
новых кресел карусели.
В те же дачи пересели,
лечат те же доктора,
те же руки руку жмут,
в тех же залах те же речи.
Жестко связывает плечи
той же мягкой вязки жгут.
И от имени меня,
приглушив ночные стоны,
вмазывают мне законы,
чуть головку наклоня.
Не за совесть, а за страх
оплетают вздох строками,
нагло разводя руками
с вязкой вкрадчивостью свах.
И, конечно, райский вздор
обещают нам по праву.
Но работает затвор
Справа-вверх-вперёд-направо.
И не жди от снайперов
нисхожденья ненароком.
Белые бока сорокам
мажет, мажет, мажет кровь.

Это неприятие лицемерия новой власти, её, традиционного для России на протяже нии многих веков, отчуждения от народа, про-ходит чёткой линией через всё творчество Поженяна последних десяти лет.
Вот и в стихотворении «С колен не встали вставшие с колен…» продолжение темы предыдущего отрывка:

…Но жаль не их.
Их снова пруд пруди,
повисших, как кресты,
на наших шеях.
Мой плач
по належавшимся в траншеях
с медалькой «За победу» на груди.
Куда же мы идём
с толпой сирот?
Каким дождём омыты будут травы
солдатские? Они от крови ржавы.
И скорбь опять
замкнула вдовий рот.
Что за судьба:
из плена снова в плен.
Разъятые, не держат небо своды.
С колен не встали,
вставшие с колен.
Свободные остались несвободны.

Однажды я пришёл к Григорию Михайловичу в гости, в его переделкинскую лит
фондовскую квартиру в скромном кирпичном двухэтажном флигельке, рассчитанном на проживание там то ли трёх, то ли четырёх писателей. Для храбрости, он же был для меня человеком-легендой из моего военного детства, я прихватил пару бутылок «Гжелки». Да и все байки о его взрывном характере, не-уживчивости, непредсказуемости – настораживали. Успокаивал я себя тем, что после выхода моей «частной» антологии «Закон случайных чисел или 155 поэтов мира», где были и его стихи, он сам звонил моей жене (я опять был где-то в командировке) со словами благодарности.
Небольшого роста, коренастый, с огромным лбом, в стойке человека, ежесекундно готового броситься в бой, в неизменной тельняшке, стоял передо мной Григорий Михайлович. Он взял у меня из рук полиэтиленовую сумку и сказал, сразу переходя на «ты»: «Сейчас мы будем делать завтрак». Мы сидели, мирно нарезая помидоры, зелёный лучок, колбасу, чистили картошку и между делом говори-ли, уже и не помню о чём, о поэтах, о моём отце, который сам поло-вину жизни отдал флоту, повоевал и на западе, и на востоке и слишком рано ушёл из жизни.
Наслушался я баек военных лет и от самого Поженяна. Он был мастером устного рассказа, и невозможно было понять, где вдох-новенная импровизация, а где скупая, но подлинная, правда. Вот один из ностальгических опусов, на тему столь жгучую для любого моряка.
Война клонилась к окончанию. Поженян по своей основной профессии был морским разведчиком и диверсантом, он командовал группой отчаянных ребят. Да и ему самому тогда было немногим более двадцати лет. Они минировали коммуникации, взрывали мос-ты у прибрежных железных дорог, брали «языков». Это была смер-тельно опасная работа: сколько таких отчаянных матросов погибло в этих вылазках. В перерывах межу заданиями они «отрывались», что называется, «на всю катушку», с драками, самоволками, гаупт-вахтами. Самого Поженяна, по его словам, дважды из капитан-лейтенантов разжаловали до нижних чинов, но после выполнения очередной отчаянной вылазки снова возвращали погоны со звёздочками. Такое было время, и такие это были люди. И вот они оказались в освобождённой Константе. Румыния капитулировала.
– Я тебе сейчас расскажу, как я купил в Румынии публичный дом, – сказал Григорий Михайлович, аккуратно сгребая с досточки картошку в закипевшую воду. – Дело было так. Был у меня в команде старший матрос, хохол, и, как все хохлы, страшно хозяйственный, мимо него ни одна мелочь не проскочит. Заходим мы в распах-нутые настежь двери местного банка, а там румынские леи кучами лежат. Всё, не валюта это. Румыния капитулировала, эти леи только на растопку. А мой хохол открывает рюкзак и начинает туда эти леи запихивать. Ты что, говорю, на кой они тебе сдались? А вин каже: «Ничого, у хозяйстви сгодятся». И вот, через неделю Румыния вступает в антигитлеровскую коалицию и восстанавливает свой госу-дарственный статус, а с ним и валюту, и я с моими ребятами стано-вимся миллионерами. Тут мне подворачивается один местный еврей, такой мужичишко, что надо. Румыны их не трогали, в отличие от немцев. Поэтому многие из румынских евреев остались живы. Я и говорю, найди моим ребятам молодых девиц, на любовь. А он мне в ответ: поехали тут в один городок неподалёку. Приезжаем. А там публичный дом. Выходит бандерша – хозяйка. Я нагло через этого парня говорю: покупаю ваше заведение. У мадам в глазах недоуме-ние полное: «Это, – говорит, – господин офицер, очень большие деньги». Тогда я своему казначею командую: открывай! Достаю из рюкзака двумя руками целую кипу ихних леев: хватит? У мадам глаза на лоб вылезли при виде такого капитала. Я говорю, срочно моим ребятам двенадцать самых красивых девушек. Вот так! Устроил я своим хлопцам праздник жизни. А через дней десять они все погибли при взрыве моста… Ладно, наливай, картошка остывает.
Ну, и как вам этот сюжет? По-моему, для передачи «Блеф-клуб» это просто царский подарок.
А для меня подарком были эти часы, проведённые вместе с мо-им любимым поэтом. Так я и сказал Поженяну, прощаясь на крыльце. Потом он принял меня в писательский клуб. Как-то в ЦДЛ выскочил прямо на меня: «Будем готовить твой творческий вечер». Увы, этому не суждено было сбыться.
Далее, дорогой читатель, я привожу полностью текст моего письма в «НГ»;, которая опубликовала его в марте 2001 года, сильно сократив.

ГНЕВ И ЯРОСТЬ
Не успели мы оправиться от шока по поводу обращения наших «орлов»-военных с женщиной-журналистом Анной Политковской, как на тебе! Зверски избит подонками, замечу, молодыми подонка-ми, прямо у себя дома 78-летний Григорий Поженян, легендарный участник Великой Отечественной войны, кавалер многих боевых орденов, поэт – каких поискать нужно. Что с нами происходит? Полная атрофия человечности, потеря генетической памяти граж-данами России? Можно, конечно, сокрушённо ссылаться на уго-ловный беспредел, равно как и беспредел политический, захлест-нувший страну, на падение нравственных устоев общества. Но где тот предел, когда уже не люди, а нелюди определяют уровень этих самых устоев. Не поворачивается язык пожелать этим подонкам, чтобы с их собственными отцами и дедами обошлись также. Но пусть под ними самими земля провалится. Их, надеюсь, найдут и полной мерой воздадут по их паскудным делам. Я не думаю, что, как написала в первом сообщении «Независимая газета», нападение на поэта связано с последовательной и мужественной позицией Гри-гория Михайловича, старого моряка-черноморца, в его отстаивании юрисдикции Севастополя как российского военного порта-города, города немеркнущей славы Русского флота и беспримерного муже-ства русских моряков на протяжении без малого 300 лет. Сам Поже-нян защищал и Одессу, и Севастополь с первого дня той страшной войны.
Достаточно вспомнить его собственные строки об обороне Се-вастополя:

Когда война приходит в города,
они темней становятся и тише.
А он казался мне светлей и выше,
значительней и строже, чем всегда.
Он был почти что рядом,
где-то тут,
за сопкой, за спиною, за плечами.
Бомбят его, и мы не спим ночами,
так боя ждём,
как только боя ждут.
Шёл сотый день,
сто первый,
сто второй.
Над нами с рёвом оседали горы,
но только почта покидала город,
и только мёртвый мог покинуть строй.
А он горел, и с четырёх сторон
от бухты к бухте подползало пламя.
А нам казалось – это было с нами,
как будто мы горели, а не он.
А он горел. И отступала мгла
от Херсонеса и до равелина.
И тень его пожаров над Берлином
уже тогда пророчеством легла.

Вот пример из недавнего прошлого ельцинской эпохи. А надо сказать, что сам Ельцин к Поженяну относился с огромным уважением, не зря Григорий Михайлович долго являлся членом Президентского совета по культуре, хотя, по признанию самого Григория Михайловича, пользы от этого Совета немного. Был приём в Кремле по поводу очередной годовщины Победы. Президент, выступавший последним с заключительным словом, добросовестно зачитал всё, что приготовили его спичрайтеры, и сел за стол. По протоколу всё закончено, можно выпивать и закусывать. И вдруг из-за стола встаёт Поженян и идёт к микрофону. Протокольный человек у микрофона окаменел и стал делать Поженяну страшные глаза. Но он уже шёл, как на амбразуру дота. Неслыханная дерзость! Но Ельцин кивнул: пусть говорит. А Григорий Михайлович сказал всего одну фразу, почему-то забытую спичрайтерами: «Я предлагаю тост за тех, благодаря кому мы здесь находимся, за тех, кто погиб в той страшной войне», – и всё!
Правда, назад к столу, по его признанию, возвращался на ват-ных ногах. Но ведь встал! В этом весь Поженян, поэт и гражданин, воин и человек, сохранивший на всю оставшуюся жизнь человеческое достоинство самой высокой пробы.
Замечательно о поэтах написал Зиновий Вальшонок:

Талант и совесть неразъединимы.
И взрывчаты поэты, и ранимы,
поскольку что-то тайно в них сидит,
как спрятанный до срока динамит.

Это о Поженяне, о людях его разбора, его понимания любви к Отечеству, о его непреходящей поэтической молодости. Как-то по телефону он спросил: «Какие мои книги у Вас есть?» Я назвал. «Ну, что Вы! – с мальчишеским задором воскликнул Григорий Михайлович. – Я Вам подарю свои новые, это совсем другой Поженян. » И подарил. Какой поэт, какие стихи! Нет, Вам и не снилось.
Дорогой Григорий Михайлович! Мои друзья, любящие Вас, как одного из самых светлых поэтов России, и я, пленённый Вашей по-эзией с незапамятных времён, желаем скорейшего выздоровления и возвращения в строй Мастеров российской словесности.
С уважением и по поручению друзей,

* * *
Дважды я побывал у него в больнице 4-го управления. Его перевели с Фортунатовской улицы – ЦБ области. Он шёл на поправку, правда, случались головокружения, но в целом он выглядел вполне нормально, оба глаза уже видели, страшная тёмно-синяя отёчность почти исчезла, только на шее ещё были голубоватые пятна от не рассосавшейся до конца огромной гематомы. Я принёс ему «НГ» с моей публикацией. Он познакомил меня с сыном и сказал: «Вот по-правлюсь, соберу вас в Архангельском, в санатории». Тогда, помню, написал я ему такие стихи:

Когда упавший самолёт
Я сам – звезда аэродрома,
Вдруг, обратившись в груду лома,
Пытаюсь вновь уйти на взлёт,
Кричат спасатели: «Окстись!
Какие к чёрту с небом счёты?
Вставай, вставай, поэт, проснись
И принимайся за работу!»

Прошёл год, я почти не вылезал из командировок. Наконец, решился и безпредупре ждения явился к нему. Я не могу передать, что я увидел. Это был тяжело больной человек. Он с трудом меня узнал. Женщина, которая, как я понял, была к нему приставлена для ухода, выразила своё недовольство: «К нам без предупреждения не приезжают». Я извинился, передал мою новую книгу, поцеловал его в голову, прижал к себе, обнял… и уехал потрясённый. Где найти слова сочувствия и сострадания к этому титану, бойцу и провидцу, чьё мужество и нежность сотворили целый мир поэзии?
В своей «малой» антологии «Поэты в раю не рождаются», где им собраны в круг лучшие его друзья-поэты числом ровно 21, которую он издал сам, на свои средства, прекрасно оформив полиграфически (я храню эту книгу, изданную тиражом ровно 999 экземпляров с его подписью и под номером 439), в предисловии он перечисляет поэтов России, убитых, расстрелянных, повесившихся, пустивших в себя пулю, растоптанных властями. Это наша непреходящая боль и наш национальный позор.
12 июня 2005 года я опять был у Поженяна. Ехал с затаённым страхом: неужто он также плох, как год назад.
И, о радость! Меня встретил исхудавший, постаревший 82-летний Поженян. Но! Вернулась речь. Осмысленный взгляд. Во время разговора мне показалось, что в его тёмно-карих глазах, нет-нет, да и появлялись чисто поженяновские лукавые искорки. Да, он вернулся к нам и, более того, готовит новый сборник стихов. За ним преданно смотрят две милые женщины. По их словам, они сами отказались от врачебных снадобий и длительным уходом вернули его к жизни, если жизнь – это полнокровная работа нашего сознания.
– Как ножки, ходят? – спросил я его.
– И ножки ходят, и глазки видят!
Поженян за многие годы привык к тому, что у него что-то всегда просят. Первый вопрос был:
– Тебе что-нибудь надо?
– Бог с Вами, Григорий Михайлович! Вы мне нужны здоровеньким.
Он собирался отдыхать. Поэтому, вручив ему гостинцы и обцеловав, я откланялся. Тем более, что в переделкинском Доме творчества меня ждали встреча с Зиновием Вальшонком и новое, неожиданное для меня, знакомство с ветераном российской поэзии, обаятельным Василием Ефимовичем Субботиным. Он тоже бывший фронтовик, но на целых три года старше Поженяна, участник штурма рейхстага. Оба с удовлетво
рением выслушали мой отчёт о визите к Григорию Михайловичу.
День в Переделкине выдался чудесный.

* * *
Ещё раз возвращаясь к книге «Поэты в раю не рождаются», я сожалею, что в своё время не спросил Григория Михайловича, почему там нет Владимира Высоцкого. Теперь говорить об этом поздно. Вероятнее всего, что все, кто вошёл в этот клуб «21» были ко времени подготовки рукописи ещё живы и сами выбирали по два своих стихотворения-автографа – таковы условия турнира.
В послесловии он объясняет: «21» – тройка, семёрка, туз. Вот так Поженяну откликнулось пушкинское «А-у-у, где ты, удача, где победа над роком». А вот это своё стихотворение он сам очень любил и читал его мне в том самом переделкинском флигельке:

Когда настанет ясности пора
развеять осужденья и участья,
И осветитель мой, после причастья,
погасит надо мной юпитера.
И, отойдя безмолвно в мир теней,
ничей я распорядок не нарушу.
Ничью с собой не унесу я душу,
не знавший на земле, что делать с ней.
Без сожаленья знаю наперёд,
как неизменен мир под облаками:
ось не прогнётся, не смягчится камень,
звук не растает, коршун не замрёт.
Но, миг продлив, останутся стихи.
Они, как травы, сквозь асфальт пробьются.
Товарищи помянут и напьются,
А женщины простят мои грехи.

Не помню точно, когда Поженян попросил меня набрать на компьютере стихи, которые он хотел включить в новую книгу. Я выполнил просьбу, передал ему подборку, и не знаю, были ли эти стихи где-либо им опубликованы. Подозреваю, что нигде. Поэтому, сделав очередную распечатку, я представляю последние стихи Гри-гория Поженяна на суд читателей с его согласия.
И последнее его стихотворение я бы хотел процитировать перед предлагаемой подборкой. Эти стихи, открывающие его книгу «Защищая свою крутизну» (1995 г.), являются его духовным завещанием. Это стихи о том далёком подвиге в кровавом 1941 году, когда отряд моряков, в составе которого был и Григорий Поженян, сумел ценой своих жизней дать воду Одессе. По недосмотру штабных он был внесён в список погибших, и когда на месте их коллективного подвига водрузили мемориаль ную доску, то среди погибших моряков, между Левоном Нестеренко и Константином Рулёвым, остался навсегда он, моряк Черноморского флота, Григорий Поженян.

Не легенда, не миф, не музей,
но из плоти и крови – реальный.
На доске моей мемориальной
я живу средь погибших друзей.
Никому не желаю быть мной.
Просыпаться живым среди мёртвых,
словно вечными льдами затёртый,
по небрежной ошибке штабной.
Свет дробится, и день ото дня
неземные границы смещая,
я физически ощущаю,
что всё меньше и меньше меня.
А они всё живей и живей,
и с годами их больше и больше.
Страшно, берег теряя, – не бойся.
Ржа от сырости лет – не ржавей.
И порою мне не по плечу,
но без этой судьбы не могу я.
Выбирал бы – не выбрал другую.
Рад, не рад, но иной не хочу.

Не успел макет книги попасть в типографию, как пришло печальное известие: 19 сентября в день своего рождения, в день, когда ему исполнилось 83 года, ушёл из жизни Григорий Михайлович Поженян. Живая легенда прошлого века. Поэт, каких поискать в России. Мне больно вдвойне. Григорий Михайлович уже не возьмёт в руки этот сборник с его последними стихами.
С нами остаётся благодарная память и его мудрые книги, в которых его мысль, его гражданская позиция, воплощённые в строки стихов, будут ещё долгие годы сопровождать новые поколения России.
Вам, молодые поэты России, эти его последние стихи

ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН. СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

Нет беднее беды, чем печаль.
Это то, что всё длится и длится.
И не может никак возвратиться.
И себя, и ушедшее жаль.
Как ушло оно, и почему
так мучительна тяжесть томленья.
Так в церквах панихидное пенье
Сквозь оплывших свечей полутьму.
Камни скорби – тоска глубины.
Можно пулей ответить на пулю.
А печаль – из уплывшего тюля
с неосознанным чувством вины.

* * *
Я так долго губил
то, что чудом досталось.
И глотка не осталось
того, что любил.
А ошейник тугой
пусть разносит, кто молод.
И холод на холод
пусть помножит другой.

Никого ни в чём не виню.
Мну то снег, то сминаю траву.
Хороню, хороню, хороню,
от того, что так долго живу.
Не убили меня на войне.
Не сморили после войны,
Я живу, я в чужой тишине.
Не хватает своей тишины.

Когда уже сделаны ставки,
условности соблюдены.
С концами концы сведены.
И все промедленья в отставке.
Когда очевидцы поддаты,
И миг на последней резьбе.
А небо и бездна в тебе,
смещая круги и квадраты.
И круто поставлены на кон
раздраем, разлукой, судьбой
последние «ой-йой-йой-ой».
А стоптано семьдесят с гаком.
Надену я кепочку в клетку,
к знакомым спецам подрулю.
Из лайки пошью я жилетку
и ухо серьгой проколю.

* * *
Никакого насилия.
Всё уже не моё.
Оставляю вам синее
и малиновое.
Остановку конечную
в затенённом краю.
И зелёных кузнечиков
с бойкой сабелькою.
Никуда не сворачиваю.
Всё достойно приму.
Но пока заворачиваю
в лаваши бастурму.

* * *
Топчу набежавшие тени,
презрев небеса.
Опять начинаю с сирени
и шью паруса.
В убранстве из битой посуды
пойдём налегке.
Опять начинаю с Пицунды.
С тебя на песке.

30 августа 1998 г.,
Переделкино

Только богу всё равно – один или миллион.
Из скуклустерских ведомостей

Мир стоит на голове,
дыры дырами латает.
Рыбы по небу летают,
птицы ползают в траве.
Стало тесно на земле.
Есть вопросы – нет ответов.
И в кровавой полумгле
меньше лбов, чем пистолетов.
Кто сказал, что так и надо
в черноте чеченских битв
светлые часы молитв
проверять кругами ада.

Опровергая смиренье.
Ветром хмельным заряжён
Нужно прорваться к сирени
Вместе с пчелой и стрижом.
Как предвкушенье улова,
как тишине – высота.
Необходима лиловость
вспыхнувшего куста.
И раздвигая пространство,
цепкость его берегов.
Хочется вплыть в африканство
после тяжёлых снегов.
Чтоб, наконец, задохнуться,
может, последней весной.
Чтоб в Балаклаву вернуться
в стойкий сиреневый зной.
И не страшна быстротечность.
Радость всегда недолга.
Жизни короткая вечность:
Май! После мая – снега.

* * *
Как гудок пароходный,
помаши и балдей.
Хорошо быть свободным
от толпы, от идей.
Как в некошенном поле,
средь балованных трав,
пой, дичая от воли,
морду к солнцу задрав.
Не слуга, не провидец –
сын небес и морей.
Нет достойных правительств
и надёжных царей.
Есть в заброшенной даче
выше локтя рука.
И счастливый, незрячий,
ты плывёшь сквозь века.
Не круги и квадраты.
Всё в длину и в длину.
Зарываясь в закаты,
обрывая струну.

* * *
Ах, форель,
рыба ханского лакомства, но.
не по мне эти кружева.
«Неграмоль» – чёрногрудое диво-вино.
От него не болит голова.
Но крылатое «р» – в сентябре, октябре, декабре –
вот, что вяжет друзей у стола.
Крупных раков варю я в душистом ведре,
их потом разрушая дотла.
Две-три стопки разгонных,
и сразу – пивко!
Кто-то крикнет тревожно: пора!
И покатятся бубны гульбы далеко,
мимо жён, до утра, до утра.

* * *
Когда в лесу пропали волки –
насторожился лес и сник.
Стал заяц бегать напрямик,
овечьи зажирели холки.
У рыси кисти на ушах
повисли непривычно вяло.
В лесу гармония пропала,
его загадка и душа.
На скрещенье несвобод
и реформаторской пучины
в стране пропали вдруг мужчины
и стал «народом» ненарод.
А те, кто выиграл войну
и пол Европы покорили, –
бездействуя, заговорили,
заглатывая лжи блесну.
И всё пошло, как с молотка,
что было дорого и свято,
с продажной лёгкостью раската
неумолимого катка.
И женщины, храни их бог,
что в мае нами так гордились,
чужими сн;гами укрылись.
Да будет снова волком волк.
Пасут детёнышей дельфины,
вернуться к женщинам мужчины,
уже готовы ко всему.

Я коптил свою рыбу терпения
на бенгальских огнях ожидания.
И за эти дурацкие бдения
никакого мне нет оправдания.
Что ж ты ждал от холодного пламени,
от цветастых огней обещания,
от двуглавого царского знамени,
осенившего тягость молчания.
Новой мерою новое мерится.
Думал, встали с колен с причащением.
Но не брезжит уже и не верится
в обновлённость чудес очищения.
Сколько кожи шагреневой съедено
на витках невозвратного времени.
И меня, как годами заведено,
за тщету заблуждений – по темени.

Мы живём под собою, не чуя страны…
Осип Мандельштам

Не по тюрьмам и не под огнём,
в суете привычного служения
как мы ослеплённо, день за днём,
приближали наше отторжение.
Незаметно, крепнул холодок,
утеплённый, обновлённый толками:
У свободы – гибкий поводок,
у надежды – заблужденья стойкие.
На распадках хищной кутерьмы,
скованные играми ковровыми,
слишком поздно осознали мы,
как непоправимо обворованы.
Флаг менялся, кнут менялся, сласть.
Пастушьё с лукавыми подпасками.
Царь болел, меняя власть на власть.
А в суфлёрской дочь мужала царская.
Крест кровавым был и до меня.
Стон галерный, зевота двуличия.
Казни, и погромы, и резня.
Паутина сыска и опричнина.
Сквозь глухой лубянский коридор:
гон исхода и большевизация.
Но, чтоб напрочь распадалась нация,
над собою занеся топор.
И чтоб сытым было вороньё,
нищенками – матери солдатские,
а земля легла не под жнивьё,
а пласталась на могилы братские.
Где же были мы, какой весной
будет всё отмыто и оплачено,
то, что покрывало чёрно-начерно
срам тысячелетия земной?
В дни свершений не немеет стих.
В дни потопа не мелеют реки.
Мертвецам – живые закрывают веки,
Чтоб они живым открыли их.

* * *
Душа с душою не прощается.
Уходим, чтоб соединиться.
И журавлями возвращаются
давно пропавшие синицы.
Всевластна остановка вечная.
Но на борт, прыгая с причала,
Есть шанс остановить конечное,
Чтоб хоть на миг начать сначала.

* * *
Елене Филипповой
Душа с душою не прощается.

А что бы мне рукой десантника,
рукой раскованно мужскою,
серьёзно ноября десятого
затеять дело колдовское.
И, раздвигая жизни занавес,
презрев: «любила – не любила»,
начать, как начинают заново
всё то, что не было и было.
Начну с чего-нибудь хорошего.
С дождя, в три пальца – лил, не капал.
Нет, с платья, что небрежно брошено
Не на диван, а в спешке, на пол.
С причала вырваться готового
в разболтанное штормом море.
Где сразу отданы швартовые
и три гудка прощальных с мола.
Пожалуй, вспомню неуверенно
пустых размолвок постоянство.
Все наши ночи, что потеряны,
безмолвно выброшу в пространство.
Но старым пляжем под Пицундою,
рассветом, пойманным с поличными,
в дни замерений безрассудные,
взойду, как хлебами пшеничными.
Я верю прорубям, проталинам,
разрывам облака гусиного.
Сирень соседствует с татарником,
перетекает розовое в синее.

Закатный луч, на миг, издалека,
украдкою, нет-нет, да оглянётся.
Прошу у бога – пусть меня коснётся
опять, как в детстве, мамина рука.
Я буду нем в последней тишине.
Пусть медленно наступит равновесье.
Никто другой уже не нужен мне.
Её рука прикроет поднебесье.
. Теперь, когда одна земля права,
с которою меня навек связали,
покой молчанья – будут те слова,
которых мне при жизни не сказали.

Источник