Кант..пробуждение от догматического сна. (Васильев В.В.)

КАНТ: «ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ

О текстуальной темноте критических изысканий: «Во многих местах мое изложение было бы гораздо яснее, если бы оно не должно было быть настолько ясным»1

О стиле: «Даже если бы я, как Юм, владел всяческими приемами приукрашивания, я бы еще подумал, воспользоваться ли ими. Это правда, что сухость отпугивает некоторых читателей. Но разве не надо отпугнуть тех, у кого вещь попадает в плохие руки?»2.

О нынешнем состоянии метафизики: «Хотя ничего не выглядит менее привлекательным, нежели метафизика, но ведь украшения, блистающие на красотке, лежали вначале в мрачных склепах или по крайней мере проходят лишь через скудно освещенную мастерскую ремесленника»3.

О пагубности скептицизма: «Мизологические максимы порождают логическую анархию»4.

О трудности критической науки: «Философия незнания очень полезна, но и трудна, так как должна добраться до источников познания»5.

В опубликованных сочинениях Кант, напротив, очень скуп на подробности своей философской биографии. Исключение, по большому счету, лишь одно. Но зато какое! Оно стоит многих автобиографических набросков. И оно известно всем специалистам в области кантовской философии.

Притягательность этой фразе придает то, что она заведомо допускает множество толкований. Из нее остается неясным, когда был прерван догматический сон Канта (что значит «много лет назад»?), что такое «догматический сон» и в чем состоит «новое направление исследований». Наконец, что это за «напоминание» Юма? Понятно, что разгадав эти трудности, мы открываем путь к основам основ кантовской метафизики.

Итак, в пятидесятом параграфе «Пролегомен» Кант пишет, что «пробуждению от догматического сна» сильнее всего способствует космологические идеи и связанная с ними антиномия разума (см. также письмо Канта к Х.Гарве от 21 сентября 1798 г.).

Возникают вопросы. Почему Кант называет этот метод именно «скептическим»? В какой период своего философского развития он начинает применять его?

Похоже все очень хорошо выстраивается. Размышления над антиномиями не просто пробудили исследовательский дух Канта, но и привели его к одному из самых фундаментальных различений его философии, связанному с «критическим» учением о чувственности, а именно, к разведению явлений и вещей самих по себе. Эта гипотеза приобретает еще больший вес, если вспомнить, что методика разрешения «противоречий трансцендентальных идей» в «Критике» действительно напрямую связана с указанным различением и даже апагогически доказывает, что мир чувств есть не более чем мир явлений: если бы явления были вещами самими по себе, универсум стал бы слишком тесным для наших понятий, противоречия оказались бы реальными, и разум претерпел внутреннее разрушение, что недопустимо12.

Решающим подтверждением того, что размышления над антиномиями не были «действующей причиной» изобретения «трансцендентального идеализма» является структура диссертации 1770 года («О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира»), где Кант впервые формулирует основные положения новой доктрины. Он не только не выносит антиномии на первый план (соответствующая тематика лишь мельком затрагивается в последнем разделе диссертации), но может даже показаться, что новое понимание пространства и времени вначале только осложнило их решение. В целом позиция Канта в этом вопросе остается в диссертации совершенно неясной. И если бы Кант действительно пришел к трансцендентальному идеализму под знаком открытия надежного метода в решении противоречий разума, он, конечно, совсем по-другому выстроил бы композицию диссертационной работы13.

Впрочем, по существу это мало что меняет. Ведь даже если размышления над антиномиями и не одаривали Канта какими-то конкретными результатами, все равно нет никаких оснований отрицать, что именно антиномии, и не будучи ведущей темой его философских поисков, тем не менее постоянно «заводили» Канта на все новые и новые изыскания14. Они создавали «бодрый» исследовательский настрой его докритической философии.

Кантовское описание методики Юма точно соответствует его собственному пониманию сущности «скептического» метода (за исключением трактовки конечной цели его применения). Так что все сходится. Юм навел Канта на мысль о скептическом методе, скептический метод особенно хорош при анализе антиномии разума, рассмотрение же антиномии сильнее всего способствует пробуждению от догматического сна, а Юм как раз и вывел Канта из «догматического сна». Мы уже можем представить предварительную расшифровку знаменитой фразы о «пробуждении». В середине пятидесятых годов («много лет назад») Юм «напомнил» Канту о важности непредвзятого рассмотрения противоречивых выводов разума («новое направление спекулятивных исследований») и вывел его из «догматического сна», состоявшего в недостаточном внимании к проверке надежности оснований собственных рассуждений.

Даже если эти несколько размытые предположения истинны, кое-что еще надо выяснить. Прежде всего, в каком сочинении Юма Кант смог обнаружить те правила его метода, о которых он рассказывает студентам?

У Юма три крупные работы по метафизике: «Трактат о человеческой природе» (книга первая), «Исследование о человеческом познании» и «Диалоги о естественной религии». Известно, что Кант не читал по-английски, так что нас интересуют переводы юмовских работ. Первая книга «Трактата» вышла на немецком языке в 1790 г. в переводе Л.Х.Якоба (вторая и третья книги появились в 91 и 92 гг.) и, естественно, не входила в состав сборника юмовских произведений, на который ссылался Кант в цитировавшихся выше лекциях по логике. Не было там и «Диалогов о естественной религии». «Диалоги» вышли в свет только в 1779 году (уже после смерти Юма) и сразу же были переведены на немецкий К.Г.Шрайтером, а также И.Гаманом. Гаман в 1780 году предоставил свою версию «Диалогов» Канту (кстати, этот «одухотворенный» перевод нравился Канту гораздо больше). Отклики Канта на «Диалоги» (прочитанные и тут же перечитанные им) можно обнаружить в «Пролегоменах», а также в лекциях и черновых набросках. Смелость и бескомпромиссность Юма в теологических вопросах побудили Канта сравнить Юма с библейским Иовом17.

В «Исследовании» Юм не раз затрагивает тему внутренних противоречий принципов человеческого познания. Так, тезис о бесконечной делимости пространства подтверждается столь же очевидными аргументами, как и утверждение о минимальных частях протяжения18. Не менее явное противоречие обнаруживается и в вопросе о внешнем существовании: разум убеждает нас, что все чувственные вещи существуют только в восприятии, а своего рода экзистенциальный инстинкт заставляет верить, что они обладают бытием и помимо восприятия19.

Итак, в «Исследовании» действительно присутствует тема антиномий (и, разумеется, нет самого термина «антиномия», вообще крайне редкого в докантовской философии Нового времени20). Более того, Юм прямо дает понять, что его методика исследования наших познавательных способностей («смягченный скептицизм») целиком и полностью отлична от мнения «большинства людей», которые, «рассматривая объекты только с одной стороны и не имея представления о противоположных аргументах, опрометчиво принимают те принципы, к которым чувствуют склонность21». Этот фрагмент «Исследования», иллюстрирующий стремление Юма в полной мере учитывать противоположные доводы, Кант и истолковывает студентам22.

Можно ли на основании всего сказанного сделать вывод, что Кант точно передает существо и цели применения Юмом «скептического метода»? Как ни странно, нет. В [93] «Исследовании» Юм вовсе не делает «пирронических» выводов из столкновения наших познавательных способностей и не призывает к тому, чтобы в итоге воздерживаться от суждений, а ведь именно так представляет дело Кант. Напротив, хотя это и не очень бросается в глаза, Юм стремится отыскать источник противоречия и предложить позитивное решение (выступая в роли самого настоящего «шотландского Канта»). К примеру, в качестве средства для разрешения антиномии делимости пространства Юм предлагает заимствованную им у Беркли теорию абстракции23. Находится какое-то решение и в вопросе о внешнем существовании: допущение независимого бытия неизвестного нечто при одновременной субъективности всех чувственных качеств24. Все это не случайно. В «Исследовании» Юму важно показать непротиворечивость проблемной области «истинной метафизики», которая теперь (в противоположность «Трактату о человеческой природе», где Юм строит «науку о человеческой природы» по модели эмпирической ньютоновской физики) видится ему аподиктической дисциплиной о перцептивных формах обыденной жизни. И хотя с содержательной стороны антиномических аргументов «Исследование» мало что добавляет к «Трактату», однако сама тональность «Трактата» совершенно противоположна: Юм не столько пытается здесь развязать возникающие трудности, сколько бравирует ими25.

Констатировав некоторую неточность кантовских оценок «скептического метода» в «Исследовании», логично было бы проверить правильность и других мнений Канта о философии Юма.

Говоря о Юме в сочинениях критического периода (после 1781 года), Кант обычно скупится на детали, которые только и могут позволить провести точные сопоставления. И тем не менее, какой-то материал набирается.

Одна из самых известных оценок Кантом Юма связана с трактовкой Юмом математики. Кант убежден, что Юм считал математику аналитической дисциплиной26. Авторитет Канта настолько высок, что это мнение долгое время было едва ли не аксиомой историко-философской науки27 (а для авторов, близких традиции аналитической философии, оно во многом остается таковой и до сих пор). Между тем, это мнение никак не соответствует действительности. В последней главе «Исследования», затрагивая вопрос о природе математического знания, Юм резко противопоставляет его «силлогистике», выводы которой являют собой примеры «несовершенных определений», т.е. для того, чтобы сделать эти выводы, достаточно определить термины, входящие в предложение (это и есть кантовский критерий аналитичности). Математические теор емы выглядят совершенно иначе: «Что квадрат гипотенузы равняется сумме квадратов двух других сторон, мы не можем знать без целой цепи заключений и исследований, как бы точно ни были определены сами термины»28.

Не удивительно ли это? Ведь в предисловии к «Пролегоменам» Кант говорит не о чем-то, а именно о роли Юма в становлении критической философии и о «пробуждении от догматического сна» под его влиянием. Мы уже вроде бы пришли к выводу, что «пробуждение» было обязано методологическим изысканиям Юма в «Исследовании о человеческом познании». В шестидесятые годы Кант хорошо помнил «Исследование»: ведь он чуть ли не дословно пересказывал некоторые тезисы этой работы в лекциях. Но когда через пятнадцать лет Кант берется за описание «юмовского» этапа своей философской биографии, он почему-то не находит времени для того, чтобы взять с полки и заново просмотреть «Исследование».

Можно было бы долго гадать о причинах такого поведения Канта. Впоследствии они станут очевидными. Пока же можно окончательно констатировать, что привязка «пробуждения от догматического сна» к «скептическому методу» Юма вполне возможна, но в то же время сопровождается рядом каких-то подозрительных недоговоренностей.

Настало время обратиться к непосредственному контексту знаменитой фразы «о пробуждении» из предисловия к «Пролегоменам». Мы долго откладывали этот момент. Но теперь все внешние ресурсы для анализа исчерпаны. Получен какой-то результат, пусть и несколько расплывчатый. Однако мы вправе надеяться, что кантовские указания из «Пролегомен» рассеют неясности. Рассеиваются же, наоборот, надежды. Даже беглого прочтения предисловия к «Пролегоменам» достаточно, чтобы увидеть: ни о каком «скептическом методе» Юма как средстве для «пробуждения от догматического сна» там не идет и речи.

Кант недвусмысленно дает понять, что «пробуждение» было инициировано юмов[95]ским анализом принципа причинности. Рассуждения Канта состоят из двух больших блоков. Во-первых, Кант излагает повлиявшую на него аргументацию Юма. Во-вторых, рассказывает о своей реакции на нее.

При рассмотрении кантовской реконструкции «каузальных» аргументов Юма возникают целые россыпи вопросов и проблем. В каком смысле понятие причины не может a priori мыслиться разумом? Почему можно говорить о незаконности возникновения этого понятия? Какие доводы Юма убедили Канта, какие он счел возможным отвергнуть? Наконец, насколько точен Кант в интерпретации Юма?

Так в общем выглядит кантовское видение аргументов Юма о причинности. На какие же юмовские тексты опирался Кант? Как обстоит дело с исторической, а заодно и логической корректностью этих аргументов?

Но ведь Кант не знал «Трактата»?

Похоже, мы опять заходим в тупик. Не будем, впрочем, спешить. В конце концов, из того, что Кант не читал «Трактата» целиком, не следует, что ему были абсолютно неизвестны все главы и разделы этого сочинения.

Скоро мы увидим, что так оно и есть. Пока же надо заняться следующей проблемой: что в юмовских рассуждениях о причинности (в том виде, в каком они видятся Канту) показалось новым для Канта?

Но забудем про скрытые допущения. Нас интересуют явные посылки. Какую оценку дает Кант этим посылкам и выводу Юма? Ответ подсказывает описание Кантом его собственных действий, последовавших за осознанием силы юмовских доводов. Первым делом Кант обобщил юмовские рассуждения о причинности на другие понятия метафизики. Затем он систематизировал их. Эта операция (основанная на принципиальном отождествлении этих понятий и заведомо априорных логических функций) позволила Канту убедиться, что указанные понятия не происходят из опыта, отведя тем самым опасения Юма об их эмпирическом источнике35.

Итак, Кант решительно отвергает вывод обобщенного юмовского силлогизма. Это означает, что он должен отрицать по крайней мере одну из двух юмовских посылок. Однако первая посылка, устанавливающая связь между происхождением понятия, в частности, понятия причины (мы возвращаемся к этому конкретному случаю) и аподиктичностью (доказуемостью) соответствующего основоположения, принимается Кантом, и не просто принимается, а принимается за аксиому. Он ставит в один ряд мыслимость понятия причины a priori и «независимую от всякого опыта» его «внутреннюю истинность» (innere Wahrheit), отмечая, что уточнение источника понятия одновременно влечет за собой определение «условий его применения и объема, в котором оно может иметь значимость»36. Заглянув в «Критику», мы видим, что Кант по сути полагает первую юмовскую посылку в основание всех трансцендентальных изысканий в «Аналитике понятий». Итог размышлений Канта в базисной главе «Аналитики» «О [98] принципах трансцендентальной дедукции вообще» (на примере понятия причины) по существу подводит фраза, дублирующая первую юмовскую посылку: «dass /der Begriff der Ursache/ entweder voellig a priori im Verstande muesse gegruendet sein, oder als ein blosses Hirngesprinst gaenzlich aufgegeben werden muesse» (/понятие причины/ либо должно быть обосновано в рассудке совершенно a priori, либо совсем отброшено как чистая химера). Вообще, Кант жестко связывает возможность априорных понятий рассудка и их необходимость по отношению к предметам опыта (т.е. аподиктичность соответствующих основоположений)37.

Теперь надо выяснить, когда произошло «пробуждение» и действительно ли «трансцендентальный поворот» был связан у Канта с прочтением юмовских текстов.

Информации, сообщенной Кантом в предисловии к «Пролегоменам» вполне достаточно, чтобы точно установить «время пробуждения». Согласно «Пролегоменам» выстраивается такая цепочка событий и действий Канта в «критической» ситуации: «пробуждение от догматического сна

Это-то рассуждение Юма о связи причинности и привычки и могло вызвать особый интерес Канта. Не исключено, что он осведомился у Гамана о подробностях юмовской трактовки причинности, и «кенигсбергский Сократ», вероятно, пересказал Канту знаменитую третью главу третьей части первой книги «Трактата» «Почему причина всегда необходима». Она завершается тем самым аргументом, который был ранее воссоздан нами на основе текстов «Пролегомен»: «Since it is not from knowledge or any scientific reasoning, that we derive the opinion of the necessity of a cause to every new production, that opinion must necessarily arise from observation and experience» (Но так как к мнению о необходимости причины для каждого нового порождения мы приходим не с помощью знания или научного рассуждения, то это мнение с необходимостью должно возникать из наблюдения и опыта).

Признание этого тезиса естественно влекло для Канта вывод о взаимной непроницаемости чувственности и рассудка. Правда, понятия рассудка все же применяются к предметам чувств (да и возникают в душе по поводу опыта). Но никакой необходимой связи между ними и феноменами нет. Это означает, что рассудок не может антиципировать законы явлений и a priori доказать свои максимы (гораздо больше шансов у рассудка, считал Кант, в мире ноуменов). Ведь сделать это можно было [101] бы лишь в том случае, если бы понятия рассудка составляли условия возможности явлений, что, казалось бы, невозможно из-за смешения рассудка и чувственности, априорные формы которой как раз и содержат условия возможности явлений.

Таким образом, Кант имел все основания отрицать доказуемость априорных рассудочных принципов, направленных на познание феноменов. Но почему же он вскоре согласился с Юмом относительно связи недоказуемости и эмпиричности?

Ради удобства несколько изменим вопрос: почему до 1771 года Кант считал, что недоказуемые рассудочные принципы могут быть априорными? Видимо, потому, что он не видел альтернатив их неопытному происхождению. В этих принципах заключена всеобщность (пусть и субъективная), которой никакому опыту никогда не достичь. Но вот в 1771 году Юм показывает Канту (точнее, Кант показывает это сам себе на основе определенной интерпретации юмовских аргументов), что опыт все же может породить мнимую всеобщность, пусть и при помощи привычки. Раньше Кант просто не видел путей эмпирического (а следовательно, чувственного) происхождения понятий и основоположений рассудка, теперь Юм указал на них. Впрочем, юмовские тезисы могли бы остаться недооцененными Кантом, если бы не одно существенное обстоятельство. Дело в том, что в трактовке Кантом «принципов сообразности» для него самого долгое время был, по-видимому, один неясный момент. Эти принципы априорны и в то же время не конститутивны относительно опыта. Но при этом опыт достаточно точно им соответствует. В этом-то и проблема. Кант видит ее уже в 1769 году, но оставляет безответной48 и до 1771 года не придает ей решающего значения, так как пока не чувствует в этой неувязке опасности для своей системы. Но вот, в 1771 году Канту показалось, что Юм разрубил узел проблемы загадочного соответствия опыта и законов рассудка, сведя последние к опыту. Это преимущество юмовской схемы окончательно склонило Канта к признанию связи между недоказуемостью и эмпиричностью.

Так что же «догматический сон»? Что это такое? Упущение обоснования возможности чистых понятий рассудка и разума и априорного познания предметов. Без подобного обоснования метафизика (которая есть не что иное, как система понятий[102]ного априорного синтетического познания) бессильна перед скепсисом и следующей за ним полной эмпиризацией49.

Так что первое «пробуждение», также не обошедшееся без участия Юма, не было окончательным. Здесь можно было бы вспомнить теорию о различных фазах сна. Первое «пробуждение» Канта в действительности было переходом из глубокой в поверхностную фазу. И лишь второе «пробуждение» обернулось бодрствованием.

Но настоящее бодрствование являет нам вещи без примеси фантазии. Любая такая примесь оставляет в бодрствовании элемент сна. Лучшим прибежищем для снов наяву служат неясности наших представлений.

Свободно ли от неясностей бодрствование критического разума Канта? Обсуждение подробностей кантовского «пробуждения» заставляет усомниться в этом. «Революционная» теория сознания Канта и инициировавшее этот «переворот» знаменитое кантовское вопрошание «как возможно?» покоятся на страхе перед растворением рассудка в опыте50. Этот страх фундирован анализом юмовской теории познавательных способностей. Однако этот анализ имеет «сбойные участки» как историко-философского, так и (что гораздо более важно) логического порядка. Во мраке остался вопрос о генезисе каузальной веры из привычки51.

2 Ibid., S. 70; R 5040.

3 Ibid., S. 23; R 4899.

4 Ibid., S. 17; R 4876.

5 Ibid., S. 36; R 4940.

6 См. RR 5081, 5089, 5112, 4458, 5631, 4699, 4937.

8 Kant, Bd. 4, S. 260; Кант И., Сочнинения в 8 т., М., 1994, Т. 4, С. 11.

12 Кант, A 506-507 / B XX, 534-535.

14 Ср. классическую работу Норберта Хинске: Hinske N., Kants Weg zu Transzendentalphilosophie, Stuttgart, 1970, S. 97-133; см. также Schmitz H., Was wollte Kant? S. 60-75.

15 См. Диоген Лаэрт., IV, 6; IX, 11; ср. Кант, Соч., Т. 8, С. 286.

18 Юм Д., Сочинения в 2 т., М., 1996, Т. 2, С. 136-137.

20 См. Hinske, Kants Weg, S. 100.

21 Юм, Соч., Т. 2, С. 140.

26 Кант, Соч., Т. 4, С. 22-23.

28 Юм, Соч., Т. 2, С. 142 (перевод С.И.Церетели).

31 См. Юм, Соч., Т. 1, С. 219-221, 230-231; Т. 2, С. 47-48. Кстати, Кант давал понять, что крузиев вариант мог бы вполне устроить Юма (Кант, Соч., Т. 4, С. 258), но эти утверждения лишь еще более высвечивают незнание им соответствующих мест юмовского «Исследования».

32. Кант, Соч., Т, 4, С. 8-10.

34 Кант, A 760 / B 788. [104]

35 Кант, Соч., Т. 4, С. 11-12. 36. Там же, С. 11.

37 См. Кант, А 91 / В 123, А 111-112, 130.

Источник:
Вопросы философии (1, 1999).

Источник

«Пробуждение от догматического сна»

В этом параграфе надо выяснить, что произошло с кантовской философией в период с 1770 по 1772 год. В письме своему ученику и респонденту диссертации 1770 года М.Герцу от 21 февраля 1772 года Кант ставит вопросы, которые в рамках диссертации были бы просто невозможны.

Информация о событиях 1771 года может быть почерпнута из «Пролегомен», а также некоторых писем и черновиков Канта. Так, в письме к И.Бернулли от 16 ноября 1781 года Кант сообщает: «В 1770 [году], посредством определенных разграничительных меток, я смог совершенно отличить чувственную [сторону] нашего позна­ния от интеллектуальной. Однако, теперь во­прос об источнике интеллектуальной [составляющей] нашего по­знания создал для меня новую и непредвиденную (unvorhergese- hene) трудность» (X: 259—260).

Получается, что позиция Канта периода диссертации имела не­который изъян, состоявший в неудовлетворительном объяснении источника интеллектуальной, или рассудочной, составляющей «на­шего познания» т.е.

В письме к Герцу тоже идет речь об упущении, обнаруженном Кантом в диссертации: «Я заметил, что мне не хватает еще кое-чего существенного, что я в своих долгих метафизических исследовани­ях, точно также как и другие, упустил из виду и что в действитель­ности составляет ключ ко всей тайне метафизики» (2: 487). Однако «упущение» из письма к Герцу, на первый взгляд, никак не связано с вопросом об источнике рассудочных понятий, а скорее имеет от­ношение к проблеме соответствия предметов и чистых понятий рассудка. По словам Канта, вопрос, «обойденный молчанием» в диссертации, в общей форме выглядит так: «как. возможно отно­сящееся к предмету представление без воздействия этого предмета» (там же).

Вообще, не совсем понятно, какого рода трудность может воз­никнуть в вопросе о происхождении понятий рассудка?

Развернутый ответ на эти вопросы (что довольно неожиданно) может быть обнаружен в «Пролегоменах», точнее, в автобиографи­ческой части этого произведения, посвященной влиянию на Канта юмовской философии. По поводу влияния Юма Кант пишет: «Я охотно признаю, что напоминание (Erinnerung) Дэвида Юма было именно тем, что много лет назад впервые прервало мой догмати­ческий сон и придало моим исследованиям в области спекулятив­ной философии совершенно другое направление» (IV: 260; 4: 11).

Сопоставление автобиографических высказываний Канта из «Пролегомен» и текста письма к Герцу позволяет сделать вывод о том, что «пробуждение от догматического сна» произошло незадол­го до создания этого письма, и что «упущение», составляющее «ключ ко всей тайне метафизики» из письма к Герцу, «непредви­денная трудность» из письма к Бернулли и «пробуждение от догма­тического сна» из «Пролегомен» обозначают одно и то же событие. Рассмотрим решающий аргумент.

Из письма к Герцу мы узнаем, что после того, как Кант осознал важность объяснения возможности необходимого соответствия чистых понятий рассудка и предметов, он приступил к целой серии исследований, часть из которых к февралю 1772 года была еще не завершена (2: 490).

Для выяснения деталей этого события достаточно обратиться к описанию юмовских аргументов, инициировавших «пробуждение от догматического сна». Это описание тоже находится в «Пролего­менах». Экспликация юмовских аргументов позволит выявить при­чины, приведшие к радикальному изменению кантовской филосо­фии в начале семидесятых годов, в частности, к возникновению проблематики трансцендентальной дедукции категорий.

План ближайших рассмотрений таков. После реконструкции юмовских аргументов, представленных в «Пролегоменах», ее кор­ректность будет проверена эффективностью проведенного с ее по­мощью разбора некоторых неясных мест из письма к Герцу. Устра­нение неясностей будет критерием правильности предложенного истолкования. Наконец, будет показано, что аргументы, приписы­ваемые Кантом в «Пролегоменах» Юму, действительно исходили от него.

Согласно «Пролегоменам», «Юм отталкивался главным образом от. понятия связи причины и действия (Wirkung)» и «потребовал от разума, необоснованно утверждающего, будто он породил это понятие в своем лоне, ответить, по какому праву он мыслит себе, что нечто может бьггь таким, что благодаря его полаганию необхо­димо должно полагаться еще что-то другое». Юм «неопровержимо доказал, что для разума совершенно невозможно такую связь мыс­лить a priori и из понятий, так как эта связь содержит в себе необ­ходимость, а между тем нельзя понять, каким образом от того, что нечто имеется, необходимо должно также бьггь нечто другое». От­сюда Юм сделал заключение, что «разум совершенно обманывает себя этим понятием и ошибочно принимает его за свое собствен­ное детище, тогда как оно есть не что иное, как незаконнорожден­ное дитя (Bastard) воображения», «оплодотворенного опытом». По­лучается, что «разум совершенно не способен даже вообще мыс­лить подобные связи (так как в этом случае его понятия были бы просто вымыслами (Erdichtungen)), и что все его якобы a priori су­ществующие познания суть не что иное, как обычные опыты, но неправильно обозначенные» (4: 8—9).

Приведенные цитации позволяют набросать примерную схему юмовских аргументов, оказавших столь существенное влияние на Канта. Во-первых, внимание Юма было сосредоточено на пробле­ме причинности. Во-вторых, Юм предпринял попытку доказать, что это понятие не может принадлежать разуму или рассудку, но возникает как незаконный продукт опыта и воображения. Мы видим, таким образом, некоторый аргумент, приводящий к заклю­чению о нерассудочном происхождении понятия причинности. При этом надо отметить два обстоятельства. С одной стороны, оче­видно, что именно вывод Юма о нерассудочном происхождении понятия причины представлял опасность для Канта и стал предме­том его будущих исследований: «Вопрос был не в том, правильно ли понятие причинности, пригодно ли оно и необходимо ли для всего познания природы: в этом Юм никогда не сомневался; во­прос был в том, мыслится ли a priori это понятие разумом и имеет ли оно, таким образом, независимую от всякого опыта внутреннюю истинность.

С другой стороны, к заключению о том, что понятие причин­ности является продуктом воображения, Юма привела некоторая аргументация, и встает вопрос об оценке ее Кантом. Будь она для него заведомо ошибочной, вывод, сделанный Юмом на ее основа­нии, не таил бы в себе никакой угрозы для кантовской философии и не рассматривался бы Кантом столь серьезно. Верно, однако, и обратное: если бы юмовские аргументы были, по мнению Канта, безупречными, он не смог бы заявить об «опрометчивости» и «не­верности» юмовских заключений (4: 9), а также и о том, что он «отнюдь не последовал за в его выводах» (4: 11). Из всего этого следует, что аргументация Юма рассматривалась Кантом как частично верная, или верная при каких-то условиях. Об этих усло­виях речь впереди, сейчас же обратимся к самим аргументам и про­думаем их структуру.

Судя по кантовским замечаниям из «Пролегомен», ядром аргу­ментации Юма было утверждение, что разум не имеет никаких ос­нований допускать возможность необходимой связи между двумя событиями, т.е. возможность причинной связи между ними (4: 8— 9). В самом деле, действие представляется как событие, необходи­мо следующее за отличным от него событием, причиной. Но любые два события могут быть помыслены отделенными друг от друга, и поэтому непонятно, как разум может мыслить их необходимо свя­занными. Все это дало Юму основание заключить, что понятие о причинной связи не может быть введено a priori (4: 9). Здесь надо сделать важное уточнение: если бы даже разум и был способен представлять подобные связи, то, поясняет Кант, они были бы «просто вымыслами» (там же). Из этого следует, что юмовские ар­гументы касаются не столько возможности абстрактно помыслить причинную связь между событиями, сколько доказательства воз­можности существования необходимо связанных событий. Если так, то аргументация Юма приобретает следующий вид: поскольку разум a priori не способен доказать возможность существования ка­узальных связей, понятие причины не принадлежит разуму.

Проведенное уточнение структуры юмовской аргументации представляется вполне оправданным. Дело в том, что в первом из­дании «Критики чистого разума», вышедшем на два года раньше «Пролегомен», Кант, впервые заговаривая о влиянии Юма на свою философию, делает акцент именно на анализе Юмом основополо­жения о причинности (А 760, 765—767 / В 788, 793—794) и последо­вавшем из этого анализа выводе о нерассудочном характере данно­го принципа (А 766-767 / В 794-795). Вопрос же о происхождении основоположений и аналогичный вопрос о происхождении поня­тий для Канта тесно связаны друг с другом. И в 1770, ив 1781 году он считает, что понятия отвлечены «от присущих уму законов» (2: 289), формулировками которых являются как раз основоположения (см. XVII: 346).

Два варианта кантовского видения аргументов Юма не противо­речат друг другу и могут быть сведены к единому прообразу: 1) общее положение, или большая посылка — если невозможно a pri­ori доказать основоположение о причинности, то понятие причины возникает из опыта, 2) меньшая посылка невозможно доказать ос­новоположение о причинности и 3) заключение — понятие причи­ны есть продукт опыта и воображения.

Уже отмечалось, что Кант ни полностью соглашался с данным аргументом, ни полностью его отвергал. Сейчас можно конкрети­зировать эти выводы. Ввиду того, что Кант, по его словам, не пос­ледовал за Юмом (4: 11), очевидно, что он нашел возможность не согласиться либо с большей, либо с меньшей посылкой юмовского аргумента. Поскольку вскоре после «пробуждения от догматичес­кого сна» Кант, судя по «Пролегоменам», занялся вопросом об ис­точнике рассудочных понятий (4: 12), он, вероятно, был согласен с большей посылкой юмовского аргумента, так как именно в ней идет речь о происхождении понятий и если отрицать ее, то непо­нятно, какую вообще опасность для статуса рассудочных понятий несут юмовские аргументы. Раз так, то Кант должен был отверг­нуть меньшую посылку, что, как мы увидим, он и сделал, призна­вая, впрочем, что она сохраняет истинность при определенных ус­ловиях, а именно, когда речь в ней идет о принципе причинности по отношению к вещам вообще, или в себе (4: 437). К вопросу о том, почему Кант принял большую посылку юмовского аргумента и отверг меньшую, еще предстоит вернуться.

Стоит на мгновение задержаться на только что рассмотренном аргументе, приписываемом Кантом Юму. Исходя из всех изложен­ных выше соображений, именно этот аргумент вывел Канта из «догматического сна», забегая же вперед, отметим, что его большая посылка, расширенная и на другие понятия чистого рассудка, лежит в основании трансцендентальной дедукции категорий, сама же дедукция является развернутым опровержением, также расши­ренной, меньшей юмовской посылки. Мы, таким образом, нахо­димся у самых истоков трансцендентальной дедукции категорий.

Последнее, правда, верно лишь при условии, что автобиографи­ческие описания Канта из «Пролегомен» и «Критики чистого разу­ма» действительно позволяют нам перенестись в 1771 год, будучи отображением реальных событий того времени. Иными словами, возникает вопрос об исторической ценности кантовских высказы­ваний из «Пролегомен». Кроме того, хорошо было бы найти под­тверждение правильности осуществленной нами реконструкции юмовских аргументов.

Задачи эти были бы непростыми, если бы не одно существенное обстоятельство, которое позволяет разом решить обе проблемы. Дело в том, что композиция письма к Герцу от 21 февраля 1772 года (созданного, по предположению, вскоре после «пробуждения от догматического сна» под влиянием Юма) такова, что логичной она выглядит лишь при допущении корректности данной нами ин­терпретации кантовского видения аргументов Юма. Прояснение структуры письма будет свидетельствовать как о правильности ис­толкования аргументов Юма, так и об автобиографичности кантов­ских описаний из «Пролегомен».

Учитывая, что письмо к Герцу уже не раз затрагивалось в насто­ящей работе и было нашим постоянным ориентиром, выделим лишь основные его структурные моменты. Кант начинает с упоми­нания о трактате, который он задумал написать вскоре после дис­сертации 1770 года и который должен был служить продолжению ее идей — «Границы чувственности и разума» (от намерений по­править саму диссертацию Кант быстро отказался). Он планиро­вал, что новая работа будет состоять из «теоретической» и «практи­ческой» частей. Завершая программу исследований, Кант попытал­ся согласовать их «со всей философией и всем остальным кругом знаний» (8: 487), как вдруг: «Продумывая теоретическую часть во всем ее объеме и во взаимоотношении всех ее частей, я заметил, что мне не хватает еще кое-чего существенного, что я в своих дол­гих метафизических исследованиях, точно также как и другие, упустил из виду, и что в действительности составляет ключ ко всей тайне метафизики, до сих пор остававшейся еще скрытой для себя самой» (там же). Кант поясняет: «Я поставил перед собой вопрос: на чем основывается отношение того, что мы называем представле­нием в нас, к предмету?» (там же). В дальнейшем Кант уточняет, что речь идет о возможности для представления иметь предмет, а также о соответствии представления или понятия и предмета. Воз­можность этого легко объяснима в двух случаях: когда представле­ние «содержит только тот способ, каким предмет воздействует на субъект» (там же) имеются в виду формы чувственности и необхо­димое соответствие им предметов чувств — или когда представле­ние порождает предмет (как в божественном «архетипическом рас­судке» — 8: 488).

Но ни один из этих случаев не имеет отношения к нашим рассу­дочным понятиям: «Наш рассудок через посредство своих пред­ставлений не есть причина предмета (кроме тех случаев, когда в области морали речь идет о добрых целях), как и предмет не есть причина представлений рассудка», поскольку речь идет не о поня­тиях, полученных путем логической обработки данных чувств, а об априорных понятиях, т.е. реальных представлениях рассудка (там же). Иными словами, наши рассудочные понятия априорны, т.е. не порождаются предметами и, с другой стороны, не могут порождать сами вещи. Как же тогда понять возможность их соответствия с вещами (там же)? Обсуждая с разных сторон этот вопрос, который, как специально подчеркивает Кант, в диссертации 1770 года «обой­ден молчанием» (там же; это действительно так, ибо подобный во­прос, как мы знаем, возникал у Канта уже в 1769 году), Кант уточ­няет его формулировку следующим образом: «каким образом мой рассудок должен совершенно a priori сам образовывать себе поня­тия о предметах, которым необходимо должны соответствовать вещи, как может он установить реальные принципы их возможнос­ти, которым должен в точности соответствовать опыт и которые от опыта, однако, не зависят» (8: 489)?

Кант признает, что «этот вопрос всегда оставляет. некоторую неясность» (там же). Затем он дает краткую историко-философ­скую справку о том, как разные философы пытались ответить на этот вопрос, так же как на вопрос об источнике наших рассудоч­ных понятий. Кант упрекает все подобные попытки — к примеру, подход Крузия, привлекающего понятие предустановленной гармо­нии (вариант Крузия упоминается Кантом и в первом по времени собственно «критическом» черновом наброске R 4275; см. также RR 4446, 4894) — в догматичности и в том, что они вращаются в порочном логическом круге (там же). После всего этого он, каза­лось бы, должен предложить собственное решение. То, что такое решение у Канта было, не вызывает сомнений, так как он сообща­ет Герцу о намерении издать теоретическую часть своего произве­дения «в течение ближайших трех месяцев» (8: 490).

Однако то, что по смыслу письма предлагается Кантом в качест­ве решения, звучит довольно странно, и эта странность еще потре­бует разъяснения: «Исследуя именно таким образом источники ин­теллектуального познания, без которых нельзя определить природу и границы метафизики, я разделил эту науку на существенно от­личные друг от друга части и старался подвести трансценденталь­ную философию, а именно все понятия совершенно чистого разу­ма, под определенное число категорий. так, как они сами собой распределяются по классам согласно немногим основным законам рассудка» (8: 489—490).

Изложив вкратце содержание концептуальной части знаменито­го письма, присмотримся повнимательнее к его композиции. Пер­вое, что бросается в глаза: Кант дает понять, что, размышляя над проблемой возможности необходимого соответствия предметов с нашими рассудочными понятиями, он обратился к исследованию источников рассудочного познания и систематизировал понятия трансцендентальной философии. Эта систематизация представляет собой то, что впоследствии получило название «метафизической дедукции категорий» (ср. 2: 489; В 159; А 78—80 / В 104—106; 4: 12). Метафизическая дедукция, по Канту, доказывает априорное проис­хождение рассудочных понятий (В 159). Однако, при самой поста­новке вопроса в письме к Герцу (каким образом рассудочным представлениям, не порождаемым предметами, стало быть, апри­орным, могут вообще соответствовать предметы?) Кант уже исхо­дит из признания априорного происхождения этих представлений. Таким образом, вместо ожидаемого ответа на вопрос, Кант, похо­же, повторяет одну из предпосылок самого вопроса! Другими сло­вами, вместо ответа преподносится простое повторение вопроса. Это странно, если не абсурдно. Или все же абсурдность здесь толь­ко кажущаяся? Но как ее устранить?

Опираясь только на текст письма, перечисленные выше труд­ности разрешить практически невозможно. Это наталкивает на мысль, что для решения загадок письма к Герцу необходимо, по меньшей мере, привлечение его более широкого философского контекста. В результате может оказаться, что нелогичность кантов­ского текста есть не более чем видимость, исчезающая при взгляде со стороны.

Но контекст письма задается (ранее реконструированными нами) юмовскими аргументами. Итак, допустим, что кантовское «пробуждение от догматического сна» произошло незадолго до на­писания письма к Герцу, причем решающую роль сыграл следую­щий аргумент Юма: если невозможно a priori доказать основополо­жение о причинности, понятие причины должно быть признано возникающим из опыта. Предположим далее, что Кант не хотел принимать подобного вывода, что вполне естественно, ибо он перечеркивает идею принципиального различения чувственных и рассудочных представлений: если понятие причины возникает из опыта, то оно, как и подобные ему понятия, так или иначе связано с чувственностью и ее формами.

Между тем, именно эта идея составляла в то время ядро кантов­ских исследований в области метафизики, и чтобы избежать неже­лательного вывода о смешении чувственности и рассудка, Канту, как минимум, требовалось установить возможность априорного до­казательства основоположения о причинности. Возможность по­добного доказательства, в свою очередь, подразумевает необходи­мое соответствие предметов принципу причинности: если нет, то никакое априорное доказательство данного принципа (по опреде­лению) не было бы возможным и понятие причины имело бы опытное происхождение. Поэтому условием признания чистого рассудочного происхождения понятия причины является необхо­димое отношение и соответствие предметов принципу причиннос­ти, как одному из принципов, устанавливающих «реальную воз­можность вещей».

Мы вплотную подошли к разрешению одной из трудностей письма к Герцу. Из текста самого письма трудно было понять, по­чему Кант утверждает, что предметы должны необходимо соответ­ствовать априорным предписаниям рассудка. Сейчас можно отве­тить на этот вопрос: в противном случае эти предписания просто не могли бы быть априорными и исходить от рассудка.

Перейдем к решению главной композиционной трудности письма к Герцу. Здесь мы сталкиваемся не с неясностью формули­ровок, а с действительным парадоксом: в качестве решения про­блемы Кант предлагает повторение одной из предпосылок, необхо­димых для самой постановки данной проблемы. Ясно, что именно на этом парадоксе должна быть проверена сила сделанного предпо­ложения о том, что письмо к Герцу отражает попытки Канта разре­шить сомнения, инициированные Юмом. Если данная гипотеза позволит разрешить композиционную загадку письма к Герцу, то она получит самое серьезное подтверждение.

Итак, существо проблемы состояло в следующем: почему отве­том на вопрос, каким образом рассудочные понятия могут нахо­диться в необходимом отношении к предметам опыта (8: 489), яв­ляется, по Канту, исследование, подводящее понятия чистого разу­ма «под определенное число категорий. так, как они сами собой распределяются по классам согласно немногим основным законам рассудка» (8: 489-490)? Это исследование (метафизическая дедук­ция категорий) доказывает априорное происхождение рассудочных понятий. Но ведь сам вопрос, поставленный Кантом, уже предпо­лагает, что рассудочные понятия априорны, т.е. не порождаются предметами. Как же может в таком случае метафизическая дедук­ция отвечать на него?

Допустим, что вопрос о возможности соответствия предметов опыта и понятий рассудка поставлен Кантом под влиянием юмов­ских аргументов.

Тогда получается, что если ответ на него дать нельзя, т.е. нельзя a priori доказать, что предметы с необходимостью должны соответ­ствовать рассудочным понятиям, то придется признать, что «якобы a priori существующие» понятия рассудка в действительности рас­судку не принадлежат, а возникают из опыта. Наоборот, если ответ на рассматриваемый вопрос возможен, то понятия рассудка могут быть априорными. Если же заранее не ясно, можно дать ответ или нет, то о происхождении указанных понятий нельзя сказать ничего определенного.

Другими словами, вопрос о возможности необходимого соот­ветствия опыта и понятий чистого рассудка о его предметах оказы­вается неразрывно связанным с вопросом о действительном источ­нике данных понятий рассудка. Таким образом, задавая себе во­прос «как понять, что опыт должен точно соответствовать тому, что мыслится в понятиях рассудка?», Кант одновременно спрашивает «априорны ли данные понятия?». Но метафизическая дедукция, упоминание о которой содержится в письме к Герцу, как раз отве­чает на последний вопрос. Это обстоятельство устраняет кажущую­ся нелогичность композиции письма. В самом деле, предлагая в качестве ответа на вопрос доказательство истинности одной из предпосылок, или условий, при котором данный вопрос только и может быть поставлен, Кант тем не менее может избежать обвине­ния в тавтологическом характере своих рассуждений, поскольку в самом вопросе подвергается сомнению одна из его предпосылок — при невозможности ответа на него, приходится отказаться и от этой предпосылки.

Опираясь на полученные результаты, в последний раз «прой­демся» по тексту письма и в новом свете обсудим его композицию. Кант начинает с того, что постулирует априорный статус наших рассудочных понятий (8: 488), как бы фиксируя свою позицию пе­риода диссертации 1770 года. Далее Кант ставит вопрос, который в диссертации «обойден молчанием»: как в таком случае объяснить возможность соответствия этих понятий с предметами (там же)? Одновременно данный вопрос «составляет ключ ко всей тайне ме­тафизики» (2: 487). Метафизика же характеризуется тем, что в ней «первичные понятия вещей и отношений. даются изначально самим чистым рассудком» (2: 309; цитата из диссертации 1770 года). «Тайна метафизики» состоит, по-видимому, в том, что судь­бу этой науки решает именно ответ на вопрос «о соответствии» или невозможность такого ответа, т.е. он решает, может ли рассудок вообще порождать подобные «первичные понятия», или же все по­нятия проистекают из опьгга. «Обойти молчанием» этот вопрос те­перь невозможно: его следствия ставят под сомнение всю преж­нюю позицию Канта. С другой стороны, исчерпывающий ответ на вопрос о возможности необходимого соответствия предметов и рассудочных понятий дать очень непросто, и Кант в 1772 году его еще не имеет, поскольку признает, что здесь остается «некоторая неясность» (8: 489). Это, однако, не мешает Канту сообщить Герцу о скором завершении работы над теоретической частью задуманно­го трактата (8: 490). Ему удалось найти более короткий путь доказа­тельства априорного происхождения понятий рассудка, чем тот, который предполагает демонстрацию необходимой связи чувствен­ности и рассудка. Этот более короткий путь — метафизическая де­дукция категорий.

Может, правда, возникнуть сомнение, действительно ли в 1772 году Кант отождествлял систематизацию чистых понятий рассудка, которая упоминается в письме к Герцу, с метафизической дедук­цией.

Рассмотрим эту проблему более подробно. Для ее решения мы в очередной раз попросим помощи у кантовских рукописей 1771 года, но прежде надо сказать несколько слов о том, как вообще связана систематизация категорий с доказательством их априорно­го и нечувственного происхождения.

Из «Критики чистого разума» известно, что в метафизической дедукции (сам термин введен во втором издании «Критики», по аналогии с «метафизическим истолкованием» пространства и вре­мени, он обозначает такое исследование, благодаря которому «по­нятие показывается как данное a priori» — В 38) априорное проис­хождение категорий доказывается «их полным совпадением со все­общими логическими функциями мышления» (В 159). Это значит, что «та же самая функция, которая сообщает единство различным представлениям в одном суждении, сообщает единство также и чистому синтезу различных представлений в одном созерцании» (А 79 / В 105). Единство этого синтеза и есть категория, отличающая­ся от просто логической функции единства представлений только тем, что эта функция взята здесь по отношению к предметам, а не понятиям (там же). Причем, как содержание понятий может быть любым (логически можно сопоставлять даже бессмысленные пред­ставления), так и в категориях мыслится отношение между вещами вообще, а не обязательно предметами чувственного созерцания (см. 7: 394; 4: 439; В 146; последний вывод оказался особенно важ­ным для целей практической философии Канта, где осуществляет­ся выход в ноуменальное).

Поскольку же логические функции априорны — ведь они со­ставляют форму и заведомо априорных аналитических суждений, то категории также априорны (А 79 / В 105).

Так доказывается априорное и нечувственное происхождение «основных» понятий рассудка. А что можно сказать о систематиза­ции категорий? Судя по «Критике» и «Пролегоменам», Кант внача­ле классифицирует суждения и выявляет их логические функции, затем отождествляет эти функции с категориями и получает систему чистых понятий рассудка (А 69—70, 79 / В 94—95, 105; 4: 83—84). Таким образом, систематизация категорий как основных понятий рассудка о предметах и доказательство априорного проис­хождения последних имеют общий фундамент: принципиальное отождествление категорий с логическими функциями суждений. Поэтому классификация логических функций одновременно явля­ется доказательством априорного происхождения параллельных им понятий рассудка (к примеру, логическая функция следования в гипотетических суждениях доказывает априорный характер поня­тия причины), а также позволяет систематизировать последние и «составить словарь таких чистых рассудочных понятий» (XXVIII: 396).

Последнее утверждение и есть аргумент, приписываемый Кан­том Юму.

Влияние Юма в 1771 году любопытным образом повлекло за собой, словно шлейф, примечательные изменения кантовской тер­минологии, произошедшие на рубеже 1771 и 1772 годов. Речь идет об именовании Кантом непосредственных данных чувств. В 1769— 1770 годах Кант называет их по-разному, но чаще всего «ощуще­ниями» (Empfindungen) и «идеями» (характерный термин «непо­средственные идеи опыта», unmittelbare Erfahrungsideen — XVII: 373—374; см. также XVII: 352), находясь таким образом в рамках локковской терминологии. Сильные изменения происходят в 1771 году. Кант резко учащает использование в этой роли термина «впе­чатление» (Eindruck; в черновиках по метафизике, достоверно да­тируемых периодом 1769—1771 годов, это слово встречается один раз — еще два раза, в другом смысле, в заметках, лишь предполо­жительно созданных в это время; в рукописях же периода 1771— 1774 годов мы находим около дюжины достоверных употреблений). Между тем, именно Юм попытался устранить двусмысленность, идущую от Декарта и Локка, когда данные чувств, наряду с образа­ми воображения и памяти, обозначались одним термином «идея». Сохранив за двумя последними их старое название, Юм обозначил первые как «впечатления» (impressions = Eindruecke). Добавим, что в переведенной Гаманом главе «Трактата» термины «впечатление» и «идея» упоминаются Юмом в контексте заинтересовавших Канта рассуждений о причинности, т.е. как бы совмещаются у Канта с тематикой будущей дедукции категорий. Это подтверждает неслу­чайность последующего изменения кантовской терминологии: большинство употреблений Кантом слова «впечатление» в 1771— 1774 годах «встроено» в обсуждение проблем дедукции (см. XVII: 373-374, а также XVII: 619).

Кстати, первые следы «пробуждения от догматического сна» об­наруживаются в «Размышлениях» 4275 и 4276 (XVII: 491—493), ко­торые должны быть датированы серединой 1771 года. Идеи первого фрагмента разрабатываются в «Размышлении 4446» того же перио­да, где есть упоминание о Юме (XVII: 553).

Итак, мы знаем, что аргумент Юма «если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, то оно, а также понятие причины, проистекают из опыта и привычки» вывел Канта из «дог­матического сна» в 1771 году. Этот аргумент стал одной из исход­ных интуиций всей теоретической философии Канта. Однако об­суждение его истинности не входит в наши планы. Мы должны были бы отвлечься в сферы конститутивной теории сознания, и успех далеко не гарантирован.

Но все же почему он убедил Канта? В самом деле, вплоть до 1771 года Кант был уверен в невозможности априорного доказа­тельства основоположения о причинности по отношению к пред­метам опыта, но отсюда он вовсе не делал вывод о его эмпиричес­ком происхождении.

Есть два варианта ответа на данный вопрос, выбор между кото­рыми возможен, но несколько затруднен из-за недостаточного ко­личества информации.

Первый из этих вариантов состоит в том, что в период диссерта­ции Кант, во-первых, мог различать два вида основоположения о причинности (общее и частное). Во-вторых, признавая субъектив­ный и a priori недоказуемый характер частного основоположения о причинности, касающегося связей событий в мире феноменов, Кант вполне мог считать общее основоположение — все, что суще­ствует, имеет причину — a priori истинным (первое может быть даже ложным, при том, что второе сохранит свою истинность: к примеру, если некоторые события в мире явлений вызываются сверхъестественными причинами). В этом случае влияние Юма со­стояло бы в том, что он лишил в глазах Канта очевидности общее основоположение о причинности, которое также подверглось бы опасности утраты статуса априорного познания. У этого варианта очень скудная фактологическая база. В черновиках того времени мы не встретим упоминаний о двух типах основоположений. Впро­чем, одно подтверждение того, что в 1771 году Кант различал два вида основоположений о причинности и считал одно из них само­очевидным и притом значимым для объектов, на первый взгляд, все же может быть найдено. В семнадцатом параграфе диссертации 1770 года Кант пишет, что, по всей видимости, есть лишь одно необходимое отношение, присущее субстанциям в силу «самого их существования» — «к их собственной причине» (Nam propter ipsam subsistentiam non respiciunt aliud quicquam necessario, nisi forte sui causam — 2: 305). Это высказывание может быть понято только в одном смысле — самоочевидно то, что всякая существующая суб­станция, или нечто вообще, имеет причину своего существования. С другой стороны, в тридцатом параграфе диссертации Кант отри­цает возможность априорного доказательства основоположения «все в мире происходит сообразно с естественным порядком» (не говоря уже о возможности признания данного принципа очевид­ным), тождественного частному основоположению о причинности «всякое событие в мире явлений имеет причину, относящуюся к тому же миру». Избежать противоречия между этими высказыва­ниями Канта можно лишь в том случае, если допустить, что речь в них идет о разных основоположениях, точнее, если признать, что сам Кант различал их в это время. Соответственно, получается, что общее основоположение Кант считает самодостоверным, частное же рассматривает вне критериев истинности и ложности.

Но этот аргумент практически полностью разрушается тем об­стоятельством, что семнадцатый параграф диссертации, где Кант говорит о необходимости причины для всякого существования, на­ходится в рамках главы «О принципе формы интеллигибельного мира», которая вызывает наибольшие сомнения с точки зрения ее аутентичности действительной кантовской позиции 1770 года.

Таким образом, этот вариант должен быть отвергнут.

Второй вариант ответа основан на предположении, что в 1771 году Кант не проводит четкой границы между общим и частным основоположениями о причинности и считает их не подлежащими априорному доказательству и не самоочевидны­ми. В таком случае «напоминание» Юма состояло в том, что он указал Канту на невозможность совмещения двух принци­пиальных положений: признания априорного рассудочного происхождения основоположения о причинности и отрицания возможности априорного доказательства его истинности. Кант не видел альтернатив априорному рассудочному происхожде­нию этого принципа до тех пор, пока Юм не показал ему, что может быть и другой источник — опыт и привычка. Кант считал, что непреодолимым препятствием на пути возможного опытного источника данного основоположения лежит его все­общность. Но Юм сумел показать (точнее было бы сказать, что по крайней мере Канту показалось, что Юм хочет показать именно это), что Хотя опыт не может законным путем приво­дить к всеобщим принципам, он все-таки может порождать всеобщность, пусть и незаконно. Постоянно наблюдая в опыте регулярные связи явлений, мы привыкаем к тому, что каждому событию предшествует его постоянный спутник, и таким образом, сочетая опыт с ассоциативным воображением, приходим к основоположению о причинности (см. 4: 9, 31), без того, чтобы оно было заложено в природе нашего мышле­ния (ассоциативное воображение само по себе имеет частный характер). Условием же отнесения основоположения о при­чинности к опытному источнику Юм считал именно его не­доказуемость, и этот ход мысли убедил Канта. Тем более, что «юмовский вариант» имеет одно важное достоинство: он по­зволяет избежать трудного вопроса о загадочном соответствии априорных рассудочных принципов и опыта, который, как мы помним, волновал Канта еще в 1769 году. Кант почувствовал силу юмовской аргументации и сделал все, чтобы избежать нежелательных выводов, т.е. признания эмпирического про­исхождения понятий и основоположений рассудка.

Источник