Произведение сон и явь
Сон и явь. Сборник. Томск, 2000
В данной книжке поэтическими средствами исследуется проблема наркомании.
Если желаете поговрить: http://chat.tomsk.ru, Диаген
Выбираю меж раем и адом.
Вспоминаю былые дела.
Оказалась убийственным ядом
Капля счастья из озера зла.
Я тобой безнадежно болею.
От тебя безнадежно бегу.
И еще выбирать не умею.
И уже выбирать не могу.
Словно бездушная зима,
Словно кумарящая вьюга.
Ты выбор сделала сама,
Предав себя и кинув друга.
Ты не смогла преодолеть
В себе самой соблазн укола:
Наверно легче умереть,
Но умирать не учит школа.
Я не хочу, чтоб ты пила.
Я не хочу, чтоб ты курила.
С другим мужчиною была
И не меня боготворила.
Я не хочу тебя спасти.
Вся жизнь комедия и драма.
Я не хочу с тобой прийти
К руинам собственного храма.
Безжалостно распято твое лето
И счастья злостно выжжены ростки:
В глазах твоих предчувствие рассвета.
В моих глазах предчувствие тоски.
Нас прошлое, смеясь, соединяло.
Нам будущее грезилось, грозя.
И жизнь, пьяня, жестоко отрезвляла.
И можно все и ничего нельзя.
Ты равнодушна к нам обоим.
Ты беззащитна пред собой.
Ты словно побежденный воин.
Ты мной не выигранный бой.
Ты неожиданное рабство.
Ты предстоящая тоска.
Ты просто разновидность б…ва.
Ты просто замок из песка.
Я наивно верю в ложь.
Я напрасно верю в друга.
И меня бросает в дрожь
Простота и сложность круга.
Я спешу на зов огня.
Я смотрю, как смотрят дети.
Угораздило меня
Быть за нас двоих в ответе.
Дышу осторожно и ровно.
Свободе безжалостно рад.
Я сам виноват безусловно
В своем камнепаде утрат.
Но я ни о чем не жалею.
Цветы запоздалые рву.
И новой любовью болею,
И старой любовью живу.
Я был намерен и не смог
Спасти тебя из плена сна.
Из тысяч жизненных дорог
Тобою выбрана одна.
Я был с тобой наивно строг,
Не понимая власти сна,
Но я бессилен, видит бог,
И в этом вся моя вина.
Когда душа обречена,
Когда смертельно ранен разум,
Когда твоя вина видна
И невооруженным глазом,
Когда я кинут, словно лох,
Привычно и чистосердечно,
Пусть разведет нас в жизни бог,
Чтобы свести, где счастье вечно.
Я жил давно или недавно.
Я жил, и жизнь любил свою.
В тебе не плачет Ярославна
По мне убитому в бою.
И ты безжалостно довольна.
И ты трагически светла.
Меж нами отгремели войны
Зло не убив, добавив зла.
Я любви повторяю азы
И похож на влюбленного психа.
На душе беспокойно и тихо
Словно в небе в преддверье грозы.
Словно в доме в преддверье беды,
Словно в море в преддверии шквала.
Я ловлю свет счастливой звезды
В ожиданье девятого вала.
Ты ушла, словно канула в Лету.
Ты исчезла в развалинах мглы.
Ты поверила прежнему ветру.
Ты доверилась танцу иглы.
Ты к началу шагнула обратно
Словно девочка, в омут огня.
Обреченною ушла. Безвозвратно.
Слепо канула в вечности дня.
Мне с тобой предначертано богом
Исцелиться от наших потерь,
Но глядит ненавидящим оком
В настоящее прошлого зверь.
Он глядит равнодушно и злобно,
Он смешение яви и сна:
За него мне с тобой неудобно,
Без него мне с тобою хана.
Пройдет хандра, все станет на места,
Глаза прозреют, суть уловят уши,
И обретет значенье пустота,
Порою наполняющая души.
И я пойму свою неправоту.
И я уйду тебя благословляя.
И только будет память на посту
Стоять как страж назад не пропуская.
Не хочу расставаться с тобою,
Когда мы в середине пути.
Я тебя от судьбы не укрою,
От беды не сумею спасти.
За тебя пред тобой не отвечу.
За тебя твой не сделаю шаг.
И забуду как друг нашу встречу,
И запомню как преданный враг.
Мое веселое вино,
Мое ужасное похмелье,
Мое счастливое кино,
Мое последнее рожденье,
Мой самый близкий человек,
Моя случайная подруга,
Давай расстанемся на век,
Чтобы не потерять друг друга.
Я с тобой расстаться не готов.
Дай мне время подготовить почву.
И найти десяток нужных слов.
И сходить за письмами на почту.
И решить в столетье жить каком,
И найти себе другое дело.
Я с тобой когда-то был знаком
И расстался вовремя, умело.
Ты ушла. В моем сердце разруха.
Ты пришла. На душе пустота.
Только ловит бесстрастное ухо
Неразборчивый лепет листа.
Только взор обращается внутрь.
Только ветер качается в снах.
Я повешу ненастное утро
В четырех ненавистных стенах.
Я еще не готов потерять
Все, что в жиле событий намыто
И железная наша кровать
Дорога мне как золото быта.
Дорога мне естественность слов.
И тревожная нежность участья.
Я тебя потерять не готов,
Чтоб найти свое новое счастья.
Я виноват в своих потерях
На перевалах бытия.
Я ночевал не в тех постелях.
Я посещал не те края.
Я извинял не те обиды,
Любил не тех, не тех винил.
Был молчалив как пирамиды,
И равнодушен словно Нил.
Что тебя ожидает, не знаю
На исходе последнего дня:
В чью войдешь кровожадную стаю?
На кого променяешь меня?
Я не знаю, что будет с тобою
В крутоярах удач и потерь:
Ты готова к последнему бою,
Как нечаянно раненый зверь.
Я отправлюсь в неведомый край.
Отыщу первобытное племя
И устрою свой собственный рай,
Обустроив пространство и время.
Буду рыбу ловить на реке.
Буду плавать в озерах свободы.
И пройдут в этом жалком мирке
Мои самые славные годы.
В прошлое вернуться не хочу.
Я его оставлю навсегда:
О тебе я бережно молчу,
О тебе я плачу иногда.
О тебе болит моя душа.
Что творю, не ведаю сама я:
Ухожу от прошлого, спеша,
Неизбежность встречи понимая.
Я виновата в том, что невиновна.
Я столько лет сидела на игле.
И ветер века всхлипывает ровно,
И день сгорает в скорчившейся мгле.
И в небе звезды, словно сгустки света,
И выход есть на грани двух миров:
Ищу ответ и не найду ответа
В кругу больших и маленьких воров.
Мне с вами хорошо и плохо.
Как будто снова я одна.
И безобразная эпоха
Из моего видна окна.
И безответственность опасна.
И равнодушие в цене.
И ничего уже не ясно
С самой собой наедине.
Не говори, что я твоя.
Я непокорна и свободна.
Я обучалась у ворья
Не доверять кому угодно.
И я умело разведу
Любого умно и спокойно,
И потому себя веду
С тобой, мой друг, благопристойно.
Решив от друга отказаться
Все взвешай на весах тоски,
И, если суждено расстаться,
Расстаться надо по-людски.
Коль стало вместе нелюдимо,
Ты укроти на друга злость:
Расстаться так необходимо,
Чтоб все вернулось и сбылось.
На все жизнь обречена
Ненавидя, жить иглою:
Я пьяна восторгом сна,
Я больна горячей мглою,
Я родной забыла кров,
Я держать умею слово.
Я из логова воров
Вышла, чтоб вернуться снова.
Моё время мое и не надо
Говорить мне о долге моем.
Не хочу быть одною из стада
И на общий идти водоем.
Не хочу я, чтоб мной управляли,
Чтоб мой выбор скрепляла печать.
И на клавиши дней нажимали
Не давая иначе звучать.
Я не в том столетии жила.
Я не с теми книгами дружила.
Жизнь моя смертельно тяжела
Словно я рабыня в ложе Нила.
Словно я смирилась с рабством сна.
Словно свет безжалостнее мглы.
Но судьба моя предрешена:
Я рабыня госпожи иглы.
Я иду навстречу свету
Сквозь бездушный холод мглы.
Есть ответ и нет ответа
На немой вопрос иглы.
Исчезаю в круговерти
Ветра снов, чертя круги.
Я иду навстречу смерти
И боюсь считать шаги.
Мне так много и так мало надо:
Подойди, засмейся, успокой.
Я устала от земного ада,
Я устала быть самой собой.
Я устала от своих сомнений.
Я устала от своих обид.
Подойди, погладь мои колени.
Будь счастливым или сделай вид.
Я рассвету как празднику рада.
Я природу люблю словно дом.
Я хочу по траве босиком
Пробежать в тихой заводи сада.
Я хочу окунуться в тепло.
Я от холода жизни устала.
Мое время еще не настало,
Иль уже безвозвратно прошло.
Я не использовала шанс.
И не смогла осилить случай.
В полночном замке шалаша
Любимый мой меня не мучай.
Не говори любимый мой
О том, что счастье неизбежно.
Я увлеклась чужой игрой,
Я отнеслась к себе небрежно.
Я сама себя винила.
Я во всем себя кляла.
Разрывалась словно жила.
Словно шприц смертельно жгла.
Я стремилась быть иною.
Страшно мучилась виной.
Я хотела стать женою,
Не умея быть женой.
Шуршали дни как жухлая листва.
Вздыхала осень зло и обречено.
Я вновь как раньше верила в слова.
Я вновь в любовь играла увлеченно.
Я не могла остановить себя.
Я не хотела, чтобы ныла рана.
И потому любила не любя,
И потому жила в плену обмана.
Стекали словно слезы реки
С лица измученной земли
И облака, как будто зеки,
Понуро друг за другом шли.
А мы смеясь глядели в небо.
В друг друга были влюблены.
И верили светло и слепо
В час искупления вины.
Что нам делать в новом веке,
Если старый прожит зря.
Если в каждом человеке
Зло созрело втихоря.
Если мы не стали ближе,
Если близость, словно враг,
И мы катимся все ниже
Зная точно, что и как.
В лабиринте общей боли
Ищем выход мы устало.
Нас любви учили в школе
Безобразно, как попало.
Мы не в силах сделать вывод
О причинах нашей доли.
И, надеясь, ищем выход
И, найдя, боимся воли.
Мы живем в параллельных мирах.
Наши чувства различны и речи.
Не дано нам почувствовать страх
И восторг неожиданной встречи.
Правит нами различный закон.
Сны нам разные снятся невольно.
Но от краха любви испокон
Всюду нам одинаково больно.
Все решиться на этой недели.
Но решенье принять не легко.
И скользят словно змеи метели,
И текут они как молоко.
И в душе поднимается вьюга.
И на сердце ложатся снега.
Мы не можем оставить друг друга
Как два вечных, достойных врага.
Произведение сон и явь
Он возник нежданно, словно выйдя из небытия, и я угадал, что он и есть тот, кто мне так нужен. Он содержал в себе заряд решимости, и, в то же время, всезнания, словно всё происходящее было им давно предугадано. И всё-таки он заговорил со мной первым. Обращаясь ко мне, он напомнил, что всё случившееся вытекает из всего предыдущего, и что, таким образом, моя судьба давно предрешена. Я не был согласен с этим; я был уверен, что человек сам творит своё будущее, и действует, приняв своё собственное решение.
Хотя мне было чудно слышать то, что я слышал, я почувствовал к нему уважение и симпатию, и осознал, что он может думать параллельно, то есть, не подавляя мои собственные мысли. В знак дружбы и расположения он пригласил меня перейти в его оболочку, и я принял приглашение, чтобы, сливаясь с ним в одно целое, смог лучше понять его и выразить своё почтение и признательность.
Было поздно. Автобус, разбрызгивая запахи масла и бензина, летел сквозь время, унося бездумные рассуждения и, объятое вожделением, осязаемое скопление человеческих тел.
Он сидел на заднем сидении, закрыв глаза и не внимая происходящему. Мыслями он уносился намного дальше времени, но, находясь в этой, сковывающей движения, массе, мог лишь предопределить, но не изменить происходящего. Он оценивал и объяснял Историю, не ограниченный рамками Времени и Периодов.
«Когда царь Навуходоносор вошел в свою, расположенную во дворце, почивальню, он увидел, что все вещи, лежащие в ней, находятся в беспорядке. Позвав двух слуг, он приказал им убрать комнату и наказать виновных. Но прошло время, а виновные не были найдены. Через какой-то промежуток времени он обнаружил, что, используя различные предметы, он сам приводит комнату в беспорядок. Выходит, он должен был наказать сам себя, именно он, недовольный беспорядком.
Через годы и столетия ветер нёс песок по разбросанным в беспорядке обломкам вавилонских строений.
Тут я сам вздрогнул, издав при этом беззвучный или звучащий, крик. Было такое ощущение, как будто что-то вывело меня из забытья, непрошено ворвавшись в мои мысли: как выстрел, прозвучавший в полной, ничем не нарушаемой, тишине. Я упрекал себя за то, что поддался этому соблазну, этому наваждению, но слишком поздно: я не мог удержать эти, исчезающие, как дым, видения.
Надо мной стояла мама и будила меня, делая что-то со мной или с моим ускользающим воображением.
Минуло полседьмого утра. Я должен был снова ехать в другой город, в училище, чтобы окончательно узнать, какова моя участь. Было невыносимо жаль, что я не дослушал его слова, но надо идти, времени совсем не осталось.
Дикая тоска овладела мной. Я провел рукой по лицу и стал собираться. Руки, после вчерашнего, дрожали, а перед глазами всё плыло. Кушая, я думал о пустяках, о том, что узор на потолке, образованный потрескавшейся краской, почему-то тянется в одном направлении, и что надо пойти в комнату и открыть балкон, что представлялось полной бессмыслицей. Но как только я перестал жевать, я опять погрузился в мрачные до ужаса мысли.
Вздохнув, я вытер руки и пошёл собирать вещи. Идя по улице, я думал о том, что прохожие обо всем догадаются по моему виду, и мне было, почему-то, неловко. К тому же, меня водило из стороны в сторону, и я не был уверен, так я делаю шаг за шагом, или идти надо как-то иначе. Я думал ещё, что, если ко мне кто-нибудь обратится, мой голос будет дрожать, и я не знал, смогу ли я вообще говорить. В автобусе я сел, и всю дорогу смотрел в одну точку. Когда я вспоминал преподавательницу, торжествующую от злорадства, когда она, затягиваясь сигаретой, устремляла своё толстое лицо вверх, меня передергивало от отвращения. Голова кружилась, во рту ощущался противный и горький металлический вкус.
Злости не было. Она пришла тогда, когда у меня возникло желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать их по стенке, то есть потребность чисто физического действия. Разумеется, всё это было продуктом отчаяния, но отчаяния не напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то не беспричинная, не из-за пустяка.
Был у нас один студент, злой по натуре и очень хмурый. Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо наглеца. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было поверить, что с ним что-либо могло приключиться. А, между тем, с ним произошла вот какая история.
При всем том, что по своей специальности он музыкант отменный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий, музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить людей такого типа, у него что-то произошло с той самой преподавательницей, которая и мне поставила «неуд.». Из-за чего он с ней «заелся» или вызвал её антипатию, не знаю, но она начала его травить на всех своих уроках. Возможно, не последнюю роль сыграло его «еврейское» происхождение; с большей достоверностью я судить об этом не в состоянии.
Она вела у него второстепенные предметы, но, если она того захотела, и, если решила «завалить» кого-то на экзамене, никто уже не мог «меченому» помочь. Что самое странное и непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях: это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет студенту о своих намерениях по меньшей мере за полгода, так что всё уже заранее известно, но при том ничего изменить нельзя. И вот, «доведя» этого студента до экзаменов, она поставила ему «двойку», что грозило исключением. И, хотя при таком результате его полагалось исключить, его родители каким-то образом постарались, чтобы их чадо оставили на второй год. Говорили, что они теперь не пускают его домой даже на каникулах, и, вообще, вид его стал какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив студента на коридоре, тащил его к завучу за безделье, а в день, когда проходили экзамены, тот же студент важно хвалил перед всеми своего учителя и чуть ли не кланялся ему в ножки. Для меня всё это казалось диким и непонятным. Я вдруг как будто оказался в каком-то фантастическом, перевёрнутом мире, со страшными, чуждыми для меня людьми, и всё это было похоже на сон.
Итак, мне надо было или забирать из училища документы, или ждать, разрешат ли мне пересдать. А так как я был слаб духом, и не мог решиться ни на какой поступок, само собой оставалось только второе.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они могли рассказывать о своих впечатлениях, делиться мыслями об учёбе, но потом выяснялось, что они как бы разговаривают сами с собой, ибо когда мы обращались к ним с просьбой или высказывали собственное мнение, нам давали понять, что мы оказались не на своем месте, и, когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в класс, считали, что не имеем на это права. Грубая физическая сила и принуждение доминировали везде. Больше всего преуспевал тот, кто был грубее и наглее; тихих здесь не любили. О музыке никто не то, что не заикался: даже не думал. Я посмотрел на часы. Было полчетвёртого, а я с утра ещё ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать педагога. Наконец, дверь открылась, и «оне» вышли. Я встал и подошёл, приготовившись к самому худшему.
Когда было уже совсем темно, я открыл своим ключом дверь и вошел домой. Я лёг спать не как всегда, а так, будто прилёг на минуту, так, как устраиваются прикорнуть в поезде, в машине; лёг, чтобы хоть на минуту забыться. Мысли стали путаться в голове, навязчивые страхи как-то медленно растворялись, несчастье отступало в небытие, и я медленно, и, в то же время необычайно быстро, заснул.
Темнота уходила вниз, и свет все шире и шире распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то и смотрел вниз. Солнце стояло высоко в небе и ярко сияло, освещая меня и холм ослепительным светом. На голове у меня красовался какой-то головной убор, выделявшийся на фоне неба своими почти квадратными формами, и, стоя наверху, я наблюдал за расстилающимся бесконечным пространством. И вдруг опять увидел е г о. Он стоял чуть ниже и работал. Он что-то показывал, распоряжался, указывал руками в стороны, разъяснял и посылал туда кого-то. Увидев его, я подошёл, чтобы объясниться. Он поздоровался со мной и пошёл навстречу. Хотя он был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни; люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны; они были внутри меня. Я был один, а их много, и все они были внутри меня.
«Я знаю, ты хочешь своего места в жизни, и потому тебе не дают никакого. Смысл есть отторгнутая от жизни формула, простая, как 2+2. Люди трудятся, называют это серьёзным, видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая за ним своё собственное бессилие, но, если бы они и не считали это мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы заставили их выполнять то же самое. Смысл же, который исходит от неизменимого фактора, не является формулой, выведенной человеческим рассудком.
Как альпийский ледник, ископаемое Ледникового Периода, посреди Священной Римской Империи, в сердце наций и отдельных людей спит космической холод, источник распада цельности, конца империй и наций. Противостоять ему или подчиниться без сопротивления: одно и то же, разница в одной лишь контрастности«.
Я опять не был согласен с ним. Я всегда был уверен, что где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное торжество добра. Но в моей вере и в его безверии было много общего, и я видел, что мы оба боремся против одной и той же инертной середины.
Мы стояли среди высоких громад, и заходящее солнце освещало своими скупыми лучами дно ущелья.
Древний Рим затмил своим величием все окружающие страны, но и теперь мы помним историю Рима лучше, чем историю любой другой античной страны; Александр Македонский, про которого Диоген сказал, что он «затмил солнце», затмевает своей фигурой фигуры других древних полководцев и по сей день. Россия не имела ни своих Македонских, ни Цезарей, ни Наполеонов, и потому она всё ещё существует«.
И опять он пригласил меня перейти в его оболочку. Он, сидя на скамье в кузове грузовой машины, ехал через лес, и ветки, провожая запахом хвои, цеплялись за его одежду. Сзади и спереди витал невидимый призрак смерти. Всё было полно величия и скрытой силы.
С его Историей я был почти согласен, и обнаружил, что в его повествовании все мои разрозненные мысли слились в одно. Но, может быть, этот голос был моим голосом?
Люди «всё ещё» не научились объединять различные её части истины, и потому они так никогда и не узнают смысла.
Человек, как наименьшая составная часть общества (хоть и это не совсем верно, так как представляет его как неодушевлённый, чисто-материальный, объект), несёт в себе информацию обо всём обществе в целом, в том числе и о его противоречиях. С другой стороны общество, являющееся олицетворением Человечества, заключает в себе противоречия Человека. Мир и человек нераздельны. Люди пытались уничтожить дисгармонию в природе (когда хищник, не задумываясь, поедает свою жертву). Но там, где были истреблены хищники, животные стали болеть и вымирать. Они уменьшили опасность для человека со стороны окружающего мира; человеку больше не угрожают острые зубы хищных зверей, но место хищника занял сильный человек по отношению к более слабому; и угроза, коренящаяся внутри людей, в миллионы раз превзошла угрозу со стороны Природы. Человеческое общество стало теми же коварными джунглями.
Всё изменилось. Всё, в сущности, осталось тем же.
Если человек слаб и бессилен в борьбе с окружающим миром, он представляет собой силу, когда вместе с другими. Теперь даже одиночка, владея достижениями науки и техники, механизмами, в которых, как бы в сжатом виде, аккумулирован труд сотен, а иногда сотен тысяч людей, способен уничтожить флору и фауну целых континентов; но он становится бессильным, осторожным и защищающимся, когда от сложнейших пультов управления возвращается в человеческое общество. Всё изменилось. Всё, в принципе, осталось тем же.
Человек отчасти осознает бесполезность своих преобразований, но попробовал бы кто-либо сказать защитникам Парижской Коммуны, что они обречены. Пусть бы кто-нибудь попробовал убедить участников Сопротивления в концлагерях, что все их действия бесполезны. Люди совершают свои преобразования и борются за понимаемое под словом «справедливость» не потому, что верят в достижимость цели; они делают это потому, что иначе вся жизнь бы тогда обессмыслилась, потому что тогда им оставалось бы самим лезть в петлю. Есть те, что охотно продали бы себя в рабство за отсрочку смертного приговора, а есть те, что готовы умереть ради свободы потомков. В этот век не любят громких слов: эти слова носят отпечаток притворства. Но если их произносит суровый, искренний и честный герой, слова (которые лицемерно употребляют тираны для оправдания своих злодеяний) в его устах превращаются в подлинное откровение. Это и есть Истина«.
«Вот почему всеисторические Французы выдают своих Жанн д’Арк вечным Англичанам, чтобы те отдавали их на растерзание неумирающим Иезуитам. Оплакивай всех, погибших во все эпохи, не забывай их, помни о жертвах, бесчисленными шеренгами выстроившихся в ожидании смерти, не забывай их невинности, их непричастности, жалкого и трогательного выражения лиц целомудренных мучеников; помни, что герои не требуют жалости; помни о тех многих человечках, что погибли совершенно невинно, не понимая происходящего, которые были лишними и остались ими даже в смерти, вопрошая беспомощно, беззащитно и удивлённо.
В этот момент я проснулся. Тяжёлые, мрачные думы овладели мной. Я чувствовал себя обречённым, и сейчас мне впервые стало жаль себя. Я сел в постели, прислонившись спиной к стене. В голове все ещё гудело, лицо горело, и было такое ощущение, как будто меня избили. Я испытывал стыд, растерянность и отчаяние. В голове лихорадочно бродили мысли; ни на одной из них я не мог остановиться. Вчерашний день был всё ещё периодом борьбы и целеустремлённости. Сегодня я впервые осознал случившееся. Но раздумывать было некогда. Надо было собираться в дорогу. Усилием воли я заставил себя встать, чтобы приготовиться к поездке.
По улице я шёл так, как будто меня вели под конвоем. Я понимал всю безнадежность происходящего, но надо было что-то делать, ведь я не смирился с мыслью, что случилось непоправимое. Прохожие, казалось, только и делали, что пялили на меня глаза. Сев в автобус, я начал мечтать о несбыточном, чтобы отогнать тяжёлые мысли. Я представил себя говорящим с одним из молодых педагогов, Татьяной Николаевной, и перенёсся в воображаемые события.
Я долго распространялся на эту тему, и, не дав ей раскрыть рта, сам пересказал историю создания до конца. Когда она раскусила мой трюк, было уже слишком поздно. Увы! я не был одним из педагогов и не имел их полномочий, а передо мной сидела не бесправная и бессловесная студентка, и, стоило ей вовремя разгадать мою хитрость, как она, тут же «возвратившись» в педагоги, лишила бы меня слова.
Наконец, мы приступили к характеристике Фигаро, и, цепляясь за первое попавшееся, я спросил, чем отличается каватина от арии.
На это она ничего не смогла возразить. Ей, выросшей на догмах, было не под силу расправиться даже с той, которую изобрёл я. Помолчав, выдержав менторскую паузу, я добавил, что это как раз и имеет непосредственное отношение к теме, так как связано с характеристикой центрального персонажа.
На вопрос, выходит, она не ответила. Это была формальность. Конечно, невозможно знать ответы на все мелочные вопросы. И, тем не менее, я постарался сделать из этого соответствующие выводы.
Она согласилась. В этот момент я подошел к клавиру и захлопнул его.
Теперь она сама выдвинула ту же мысль, по поводу которой только что негодовала. Но я не спешил делать выводы.
Эта фраза завуча была широко известна. И она осознала, на что я намекал. Если бы она стала мне возражать, до завуча могли дойти слухи, и тогда.
— Я больше двойки вам поставить не могу. Более высоким баллом даже педагог музыкальной школы не оценил бы уровень вашего ответа.
Кровь стучала в висках; пальцы безвольно барабанили по подоконнику. В глазах у меня то светлело, то темнело. Я всё думал о значении слова «неотвратимо». И шептал себе: «Если бы всё это вернуть назад, если бы это вернуть назад!» Но не давал себе отчёта в том, что и тогда поправить что-либо было бы невозможно. В голове стояли обрывки каких-то жутких, примитивных мелодий, какой-то гул не давал сосредоточиться. Я чувствовал, что сейчас всё кончится, и не знал, что мне ещё остаётся делать. Я наблюдал, как друг за другом в ужасе заходили в класс студенты, и знал, что скоро и мне придется столкнуться с э т и м.
В самый неожиданный момент (пусть я и готовился к тому, сжавшись всем телом) мои размышления прервало звучание моего имени. Сердце оборвалось внутри. Хоть я и ждал этого момента, я вздрогнул от неожиданности. У двери стоял преподаватель, приглашая меня войти. Класс теперь казался мне кабинетом начальника тюрьмы, в котором производились страшные процедуры. С дрожащими губами я вошёл, ожидая, что сейчас увижу шприц или щипцы для пыток, и даже удивился, когда всего этого не оказалось. Но моё волнение не уменьшилось. Очутившись перед столом, я чувствовал, что теряю последнее самообладание. Я протянул руку к одному билету, но затем, убрав её, схватил другой. Как потом выяснилось, не вытянутый билет оказался счастливым. В данном же билете была наиболее слабо выученная мной тема. Правда, и её я знал совсем не так плохо, но шанс мне мог дать только очень большой запас.
Теперь я напоминал игрока. Как в карточной игре, мне попалась плохая карта, и надо решить, какой ход теперь ей сделать. А тем временем, тему отвечала, сидя за фортепиано, какая-то девочка, заикаясь и запинаясь на каждом слове. Она анализировала увертюру к «Эгмонту».
— Ну, вот опять! Вы видите, она же абсолютно ничего не знает! Что ты сидишь?! Нет, я так работать не могу.
«Хватит, это я у тебя больше слушать не буду. Давай дальше».
Я ненадолго занялся своим билетом, но грубый окрик заставил меня поднять голову.
— Ты что, оглохла?! Переходи к следующему вопросу. Что ты глаза вылупила. Не хочется говорить. А то бы сказала, какого слова ты заслуживаешь. Ну, что, у неё же даже слуха нет, как только она два года проучилась? Таким в училище делать нечего.
Мне представились надсмотрщицы фашистских застенков, и у всех было е ё лицо. Всё выскочило из головы. Мышление отказывалось повиноваться. Хотелось думать, что всё это только сон, всего лишь кошмарный сон, и потому сознание не проясняется. Так бывает, когда просыпаешься во сне, но это всё ещё снова сон, только другой. Тяжестью пустых догм, спёртого академизма, зависти к молодым и чистым, злобы и ужаса давило на мозг, и он никак не желал проснуться. Я видел трепещущее от наслаждения, багровое, толстое лицо педагога с явными признаками садизма, упивающееся чужими страданиями; видел дрожащие пальцы, переворачивающие страницы; и мне хотелось думать, что я сейчас проснусь и увижу совсем другой мир, что всё это происходит не со мной; но сон не уходил, а скоро должна была подойти моя очередь.
Тогда я не понял, что означали слова о брюках, но потом я узнал, что дирекция училища запретила девушкам носить брюки: где бы то ни было. Всё это говорилось с самым серьезным негодованием, как-будто речь шла о каком-то большом преступлении. Они приступили к разбору музыки.
Мне предстояла трудная задача. Я должен был хорошо (но не слишком!) отвечать, чтобы своим излишне бойким ответом не дать им повода думать, что понемногу вырываю из их рук все козыри. С другой стороны, я должен был отвечать! Как только я начинал говорить увереннее, меня понемногу давили дополнительными вопросами.
Я вышел за дверь, разрываясь между страхом и нетерпением. Прислонившись к стене, я ждал решения своей участи. Наконец, дверь открылась. Я получил свою тройку.
И вот я уже совершенно забыл об этом. У меня стояла удовлетворительная оценка, и мои мысли невольно потекли в другом русле. Мне было хорошо, и захотелось всё видеть в весёленьком свете. Меня купили. Я не размышлял о случайности моей оценки, не думал о протесте. Мне было хорошо, и всем сразу «стало» точно так же «хорошо». Меня купили росчерком пера в журнале, росчерком, от которого зависела вся моя жизнь. И в автобусе я не уступил место, как обычно в таких случаях, женщине с детьми. Мне было хорошо, и трясущемуся рядом стоя ребенку точно так же «было», соответственно, «хорошо».
В тот вечер я, без тревог и волнений, улёгся спать, и сразу заснул.
Молнии и вспышки сверкали на тёмном небе. Лунный свет вырисовывал очертания серого, дикого горного пейзажа. Тёмные ущелья и пропасти чередовались с острыми выступами скал. Печальные склоны виднелись светлыми и тёмными пятнами. Всё было печально и безмолвно. Он подошёл ко мне со словами приветствия, почти бесшумно, когда я стоял спиной к нему, подавлённый царящим вокруг величием.
Сейчас я впервые подумал о том, что он всегда как-то случайно оказывался передо мной, и что в следующий раз мне придётся найти его самому. Теперь, когда он впервые рассказывал о себе, я подумал, что надо узнать его координаты, выяснить, где встретиться, где увидеть его.
Больше я никогда не видел его. Я плакал. По моим щекам текли слёзы. Я плакал.