Педро кальдероне жизнь это сон
Педро Кальдерон де ла Барка
Жизнь – это сон
Действующие лица
Басилио, король Польши.
Астольфо, герцог Московии.
Кларнет, слуга Росауры.
Росаура, знатная дама.
Действие происходит при дворе польского короля, в крепости неподалеку и в горах.
Действие первое
С одной стороны – поросшие лесом горы, с другой – башня, подножие которой служит тюрьмой Сехизмундо.
Росаура, в мужском платье, появляется на вершине утеса и начинает спускаться в долину.
Явление первое
О гиппогриф мой старый,
Ты мчался с ветром неразлучной парой.
Зачем же так стремиться
Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей,
И зверем без сноровки
И без чутья? Куда летел, неловкий,
В неистовстве ретивом
По трещинам, оврагам и обрывам?
Останься здесь, у склона,
Впряженный в колесницу Фаэтона,
А я крутой тропою,
Мне, видно, уготованной судьбою,
Пойду теперь вслепую
Сквозь эту чащу, колкую, густую,
Вниз по скалистым пикам,
Что морщат лоб на этом солнце диком.
Что ж, Польша, не приветишь
Пришельца? Шаг его ты кровью метишь.
Со счастьем тот расстался,
Кто на горе твоей на горе оказался.
Судьба одна от века:
Нет жалости нигде для человека.
Явление второе
Для двух… И в поговорках
Слугу не забывают на задворках!
Раз в путь вдвоем пускались,
И с нашей родиной вдвоем прощались,
И натерпелись горя,
А под конец, и жалуясь и споря,
На горке очутились
Вдвоем и с горки той вдвоем скатились,
Так разве мне не в пору
Прийтись и к счету здесь и к разговору?
Совсем не в этом дело…
Тебя, Кларнет, я трогать не хотела,
Чтоб за твое мученье
Ты в жалобах почерпнул утешенье.
Философ неизвестный
Сказал, что жалоба имеет вкус чудесный,
И если горя нету,
За ним скитаться надобно по свету.
Да твой философ, верно,
Был горький пьяница. И было бы не скверно
Лупить его почаще,
Затем, чтоб жалобы ему казались слаще!
Но, право, нам, сеньора,
Не легче от такого разговора.
Где нам найти подмогу?
А солнце уж пускается в дорогу…
Что отвечать – не знаю,
Кларнет; твои скитанья разделяю,
И все сомненья тоже
Должна я разделять с тобой…
Меня глаза, быть может, обманули,
Иль ум во мне смешался,
Но в робком свете, что у дня остался,
Я словно вижу зданье
Невдалеке.
А коль мое желанье
Не врет, уж мы под крышей.
Где скалы подымаются все выше,
Куда не глянет солнце,
Я вижу башни дверь или оконце;
С облупленным фасадом,
Здесь, рядом с лесом и с горами рядом,
Груба и неприветна,
Она почти что вовсе незаметна
Средь скал, пронзивших тучи,
И камнем кажется, упавшим с кручи.
Так подойдем скорее,
И, верно, сделаем куда мудрее,
Чем башней любоваться.
Живут там люди; надо постараться
Найти приют.
По счастью,
Открыта дверь (хоть, право, черной пастью
Она должна казаться),
И так как свет не может к ней пробраться,
А небо все темнее,
Мне с каждою минутою страшнее.
В том чреве ночь зачата
И, видно, здесь родится в час заката.
О небо! Что я слышу? Все пропало!
Никак, звенят цепями?
Бьюсь об заклад, что в этой черной яме
Преступник скрыт ужасный…
О горе, горе мне, о я несчастный!
Отчаянье какое!
Опять дрожу и лишена покоя.
Кларнет! Бежим от страха и от муки!
Я, право, так робею,
Что и бежать, наверно, не сумею.
А если б и решился,
То между двух огней бы очутился…
В подобном положенье
Полезно вспомнить это выраженье.
Нет, между двух я очутился мраков.
Не огонек ли эта
Полоска бледная слепого света,
Дрожащий луч туманный
Глухой звезды, мерцающий и странный,
Что делает лишь гуще
Темницы мрак, печальный и гнетущий?
Наверно… Отблеск слабый
Мне позволяет (издали хотя бы)
Все ж разглядеть темницу,
Живого трупа мрачную гробницу.
Глазам своим не веря,
Я вижу человека в шкуре зверя,
Звенящего цепями
Под бледным светом в этой темной яме.
Бежать нельзя отсюда:
Давай, Кларнет, послушаем покуда
Его рассказ ужасный.
Створки двери раскрываются; виден Сехизмундо, в цепях, одетый в звериную шкуру. В башне мерцает свет.
Явление третье
Те же и Сехизмундо.
О горе, горе мне! О я, несчастный!
Разрешите мои сомненья,
Небеса, и дайте ответ:
Тем, что родился на свет,
Я разве свершил преступленье?
Но все же, по размышленье,
Я мог и сам убедиться,
Что грозная ваша десница
Меня покарать должна:
Ведь худшая в мире вина –
Это на свет родиться.
Все же я знать хочу,
Чтоб не терзаться вечно
(Хоть я признаю, конечно,
Что за рожденье плачу),
За что я свой век влачу,
В вечную тьму погружен?
Я разве один рожден?
Ведь родились и другие…
В чем их права такие,
Каких я небом лишен?
Родится птица, и, богатой
Своей красотой блистая,
Она – лишь ветка живая
Или цветок пернатый,
Когда свой полет крылатый
Мчит в высоту она,
Тепла гнезда лишена,
Одной быстротой согрета…
Зачем же мне, в ком больше света,
Свобода меньшая дана?
Родится зверь, и на него
Надета цветная шкура,
Он – лишь звезды фигура
(Кисти лихой мастерство);
Люто его естество,
Когда защита нужна;
С людьми глухая война
Требует много искусства…
Зачем же мне, в ком больше чувства,
Свобода меньшая дана?
Родится рыба и не дышит,
Вскинута хлябью морскою,
Она – челнок с чешуею,
Что океан колышет;
Никто ее ход не слышит,
Когда, быстра и вольна,
Мерит моря до дна,
Все проходя расстоянья…
Зачем же мне, в ком больше знанья,
Свобода меньшая дана?
Родится ручей, и вьется
Между цветами, тонок,
Он – серебристый змеенок,
Что меж цветов крадется,
Когда со звоном несется
Мимо цветов волна,
Полями окружена,
Отдавшись простора власти…
Зачем же мне, в ком больше страсти,
Свобода меньшая дана?
Дойдя до такой тоски,
Словно вулкан загораюсь,
И сердце вырвать стараюсь
И разорвать на куски.
Зачем так цепи тяжки?
За что такая потеря,
Что, бед глубину измеря,
Люди того лишены,
Что создал Бог для волны,
Для рыбы, для птицы, для зверя?
Здесь, видно, живет беда,
Страшны мне его признанья!
Педро кальдероне жизнь это сон
Педро Кальдерон де ла Барка
© Разумовская О.В., вступительная статья, 2018
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018
Поэт, воин, монах: жизнь и творчество «испанского Шекспира»
«…во многих творениях Кальдерона мы видим человека высокого духа и свободного образа мыслей, вынужденного пребывать в рабстве у мракобесия и искусственно присваивать глупости разум; и тут мы нередко попадаем в тяжелый разлад с самим автором, ибо тема нас унижает, а воплощение ее восхищает».
«Кальдерон открывает зрителям глаза на всеобщий драматизм существования…
Эстетику драм Кальдерона можно назвать эстетикой шока».
«Поэт чести», «певец инквизиции», «католический Шекспир» – такие определения в разное время давали Кальдерону исследователи и критики. Однако ни одна из этих формул не приближает читателя к пониманию истинного характера его творчества. Приняв духовный сан, Кальдерон стремился дистанцироваться от церковных властей с их религиозным догматизмом, направленным на подавление малейшего свободомыслия[1]. Даже его духовные сочинения для сцены – «аутос» – не всегда соответствовали строго прописанному канону, что вызывало негодование у представителей католической церкви[2], так что Кальдерона нельзя было назвать послушной марионеткой в руках Инквизиции. Религиозные мотивы, как и тема чести, игравшая важную роль во многих его произведениях, не являлись отличительной особенностью только его творчества, но входили в состав комплекса этических и философских проблем, волновавших многих мыслителей и литераторов эпохи барокко.
Что касается сравнения с Шекспиром, то оно скорее изящно, чем справедливо. Подобное определение умаляет самобытность фигуры Кальдерона, а Шекспира превращает в объект для сопоставления, застывший эталон, которым он никогда не был. Принадлежа к числу ключевых фигур в литературе своего времени, эти два драматурга принадлежали к разным эпохам: в творчестве Шекспира отразились ведущие тенденции искусства Ренессанса, Кальдерон же в своих произведениях наиболее полно воплотил эстетику и идеологию барокко. Роднят их только степень одаренности, восходящая к гениальности, и масштабность, общечеловеческая значимость созданных ими характеров.
В остальном Шекспир и Кальдерон так же мало похожи друг на друга, как елизаветинская Англия и Испания XVII века: первая находилась на пике своего расцвета, для второй золотой век клонился к закату, и она переживала затяжной кризис, от которого окончательно так и не оправилась. Победы Реконкисты[3], появление заокеанских колоний, безраздельное владычество на морях – все достижения предшествующего периода были перечеркнуты еще на рубеже XVI–XVII вв. и окончательно утрачены в ходе Тридцатилетней войны и других постигших Испанию бедствий. Контрреформация[4] уничтожала малейшие ростки свободомыслия, удерживая страну практически в средневековом состоянии – по крайней мере, в вопросах философии, науки, общественной жизни. Интеллектуальная и творческая энергия испанцев, живших под гнетом католической церкви и беспомощной, но дорого обходившейся для населения монархии, находила свое выражение в искусстве и литературе, но и здесь Кальдерону удалось застать лишь последние десятилетия золотого века. К тому моменту, когда его имя уверенно зазвучало в корралях[5] и на поэтических сборищах, великие сыновья испанского Ренессанса уже подарили миру свои лучшие произведения и готовились сойти со сцены.
Ровесник своего века, Кальдерон родился в 1600 году в семье небогатого дворянина, служившего в казначействе. В те времена в Испании знатность происхождения еще могла компенсировать ограниченность средств и служила пропуском в мир привилегированных членов общества. Перед сыном аристократа открывались блестящие перспективы – хорошее образование, покровительство монархов, любовь утонченных красавиц, воинская слава, карьера при дворе или духовный сан. Все это было в жизни Кальдерона, но не принесло ему счастья. Пережив своих родных, наставников, возлюбленную, сына, драматург мог лишь повторить слова персонажа своей пьесы:
Весьма долгая по меркам этой эпохи жизнь Кальдерона (1600–1681) была полна невзгод и лишений, в то время как радость и веселье были ему отмерены очень скупо. Горечь потерь была знакома ему с детства. Когда мальчику было девять лет, умерла его мать; через пять лет за ней последовал отец[7]. Родители успели определить его в известный иезуитский колледж, после которого будущий поэт смог поступить в университет в Саламанке. Юриспруденция мало привлекала темпераментного и увлекающегося юношу, и в 1620-е годы его имя начинает фигурировать в хрониках литературной и театральной жизни Мадрида. В 1620–1622 гг. он участвует в поэтических состязаниях – и побеждает, в 1623-м году появляется его первая пьеса, «Любовь, честь и власть»[8].
Кальдерона влечет стезя профессионального драматурга, как и волшебный, чарующий мир театра, который переживает в Испании последнюю фазу расцвета. Однако заработки поэта скудны и нестабильны, а театры находятся под угрозой закрытия[9], и Кальдерон поступает на военную службу. В Испании, постоянно воюющей с одной или несколькими странами, услуги наемников ценились куда выше, чем литературные сочинения. Ни Лопе де Вега, крупнейший драматург своей эпохи, ни Сервантес, автор знаменитого «Дон-Кихота», не избежали этой участи – сменить, пусть и временно, перо на шпагу[10].
Кальдерон в течение многих лет совмещал эти два занятия – сочинительство и военное ремесло – однако ухудшение здоровья в начале 1640-х гг. заставило его сделать окончательный выбор в пользу литературы. К тому моменту он оставался единственным продолжателем традиций Лопе де Веги в испанском театре, наследником традиций золотого века, однако в его творчестве ренессансные тенденции, определявшие характер произведений его наставника, уступают место барочным настроениям и соответствующему стилю.
В этот период Кальдерон оказывается участником затяжного конфликта с церковью, имевшей в испанском обществе неограниченную власть и враждебно относившейся к светскому театру и причастным к его деятельности людям[11]. Являясь придворным драматургом и рыцарем ордена Святого Иакова (Сантьяго), Кальдерон не мог себе позволить открытого противостояния с представителями духовенства. Невосполнимые утраты, выпавшие на долю уже немолодого писателя (смерть возлюбленной и маленького сына, гибель братьев), заставили его пересмотреть свои взгляды на духовное служение, от которого он отказался в ранней юности, и принять сан. В 1650 году Кальдерон присоединился к ордену святого Франциска и через год стал священником[12]. Подчиняясь требованиям церковных властей, драматург практически полностью отказывается от сочинения светских произведений, переключившись на создание ауто сакраменталь[13], хотя его последним законченным произведением стала комедия «Судьба и ссоры
Педро кальдероне жизнь это сон
(перевод Инны Тыняновой)
Басилио, король Польши.
Астольфо, герцог Московии.
Кларнет, слуга Росауры.
Росаура, знатная дама.
Действие происходит при дворе польского короля,
в крепости неподалеку и в горах.
служит тюрьмой Сехизмундо.
Росаура, в мужском платье, появляется на вершине утеса и
начинает спускаться в долину.
О гиппогриф мой старый,
Ты мчался с ветром неразлучной парой.
Зачем же так стремиться
Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей,
И зверем без сноровки
И без чутья? Куда летел, неловкий,
В неистовстве ретивом
По трещинам, оврагам и обрывам?
Останься здесь, у склона,
Впряженный в колесницу Фаэтона,
Мне, видно, уготованной судьбою,
Пойду теперь вслепую
Сквозь эту чащу, колкую, густую,
Вниз по скалистым пикам,
Что морщат лоб на этом солнце диком.
Что ж, Польша, не приветишь
Пришельца? Шаг его ты кровью метишь.
Со счастьем тот расстался,
Кто на горе твоей на горе оказался.
Судьба одна от века:
Нет жалости нигде для человека.
Для двух. И в поговорках
Слугу не забывают на задворках!
Раз в путь вдвоем пускались,
И с нашей родиной вдвоем прощались,
И натерпелись горя,
А под конец, и жалуясь и споря,
На горке очутились
Вдвоем и с горки той вдвоем скатились,
Так разве мне не в пору
Прийтись и к счету здесь и к разговору?
Совсем не в этом дело.
Тебя, Кларнет, я трогать не хотела,
Чтоб за твое мученье
Ты в жалобах почерпнул утешенье.
Сказал, что жалоба имеет вкус чудесный,
За ним скитаться надобно по свету.
Да твой философ, верно,
Был горький пьяница. И было бы не скверно
Затем, чтоб жалобы ему казались слаще!
Но, право, нам, сеньора,
Не легче от такого разговора.
Где нам найти подмогу?
А солнце уж пускается в дорогу.
Кларнет; твои скитанья разделяю,
И все сомненья тоже
Должна я разделять с тобой.
Меня глаза, быть может, обманули,
Иль ум во мне смешался,
Но в робком свете, что у дня остался,
Я словно вижу зданье
А коль мое желанье
Не врет, уж мы под крышей.
Где скалы подымаются все выше,
Куда не глянет солнце,
Я вижу башни дверь или оконце;
С облупленным фасадом,
Здесь, рядом с лесом и с горами рядом,
Груба и неприветна,
Она почти что вовсе незаметна
Средь скал, пронзивших тучи,.
И камнем кажется, упавшим с кручи.
Так подойдем скорее,
И, верно, сделаем куда мудрее,
Чем башней любоваться.
Живут там люди; надо постараться
Открыта дверь (хоть, право, черной пастью
Она должна казаться),
И так как свет не может к ней пробраться,
Мне с каждою минутою страшнее.
В том чреве ночь зачата
И, видно, здесь родится в час заката.
О небо! Что я слышу? Все пропало!
Меня огнем и холодом сковало.
Никак, звенят цепями?
Бьюсь об заклад, что в этой черной яме
Преступник скрыт ужасный.
Сехизмундо (в башне)
О горе, горе мне, о я несчастный!
Опять дрожу и лишена покоя.
Кларнет! Бежим от страха и от муки!
Что и бежать, наверно, не сумею.
А если б и решился,
То между двух огней бы очутился.
В подобном положенье
Полезно вспомнить это выраженье.
Но случай тот с моим.
Нет, между двух я очутился мраков.
Полоска бледная слепого света,
Дрожащий луч туманный
Глухой звезды, мерцающий и странный,
Что делает лишь гуще
Темницы мрак, печальный и гнетущий?
Наверно. Отблеск слабый
Мне позволяет (издали хотя бы)
Все ж разглядеть темницу,
Живого трупа мрачную гробницу.
Глазам своим не веря,
Я вижу человека в шкуре зверя,
Под бледным светом в этой темной яме.
Бежать нельзя отсюда:
Давай, Кларнет, послушаем покуда
Его рассказ ужасный.
Створки двери раскрываются; виден Сехизмундо, в цепях,
одетый в звериную шкуру. В башне мерцает свет.
Педро кальдероне жизнь это сон
Педро Кальдерон родился 17 января 1600 года в Мадриде в семье обедневшего дворянина дона Диего Кальдерона, который служил секретарем королевского казначейства. Мать будущего драматурга, Анна Мария де Енао, фламандка по происхождению, была дочерью оружейника.
Диего Кальдерон надеялся, что его сын изберет духовную карьеру: Педро получил образование в мадридской иезуитской коллегии («Колехйо империал»), позже изучал теологию, схоластику, философию, гражданское и каноническое право в университетах Алькала-де-Энарес и Саламанки. Во время обучение у иезуитов Кальдерон увлекся поэзией. На поэтических состязаниях 1620 г., посвященных святому Исидору Орачу (покровителю Мадрида), Кальдерон за свой сонет удостоился похвалы самого Лопе де Вега. В начале 1620-х годов Кальдерон стал известным в Мадриде автором театральных пьес, первая из которых, «Любовь, честь и власть», увидела свет в 1623 г. После смерти Лопе де Веги в 1635 г. Кальдерона стали считать первым драматургом Испании.
Кальдерон становится придворным драматургом испанского короля Филиппа IV, который посвятил писателя в рыцари и заказывал ему пьесы для придворного театра, расположенного в королевском дворце Буэн Ретиро. Кальдеронові были предоставлены услуги лучших на то время музыкантов и сценографов. В пьесах, написанных во время пребывания Кальдерона придворным драматургом, использовались сложные сценические эффекты. Например, пьеса «Зверь, молния и камень» (1652) была представлена на острове посреди озера в дворцовом парке, а зрители смотрели ее, сидя в лодках.
Прославился Педро Кальдерон и на военном поприще. 1638 года французские войска во главе с принцем Конде вторглись в Испанию у Бідасоа и осадили крепость Фуентерабія. На помощь осажденным была снаряжена армия, возглавляемая великим адмиралом Кастилии Хуаном Алонсо Енрікесом де Кабрера. Патриотически настроенный Кальдерон оставил работу над очередной комедией и вместе со своим братом Хосе поспешил к месту военных действий. Через три года Педро Кальдерон в числе кавалеров Ордена Сант-Яго принял участие в подавлении сепаратистского восстания в Каталонии.
Однако, несмотря на нешуточные литературные, светские и даже военные успехи, 40-е годы были для Кальдерона довольно трагическими. В течение трех лет ушли из жизни младший брат Кальдерона Хосе, старший брат Диего, любимая Кальдерона и маленький сын.
Испания эпохи Ренессанса была владычицей морей и огромных территорий на суше, имела значительное политическое влияние. Это была мощная, единая, централизованная абсолютистской государство. Соответственно, и культурная жизнь этого государства протекало в атмосфере осознания государственной мощи. Но в XVII веке Испания теряет свои былые преимущества, внутри государства начинается разлад и усиливается церковная реакция. Положение Испании того времени определялось, прежде всего, острой несоответствием между хозяйственной кризисом усиливается абсолютизмом, и глубоким, нищетой крестьян и мещан.
Кризис в стране отразился и на культурной жизни. С середины 40-х гг. начинаются гонения на театр, коснулись и самого Кальдерона как самого влиятельного драматурга суток. На пять лет, с 1644 до 1649, закрываются театры, и более как на двадцать пять лет прерывается печать произведений драматурга. Эти события побудили Кальдерона принять духовный сан. 18 сентября 1651 года его рукоположили в священники. 1653 г. Кальдерон получает должность настоятеля собора Новых Королей в Толедо. 1663 г. король вызвал Кальдерона в Мадрид и сделал его своим духовником. После смерти Филипп IV 1665 г. Кальдерон отходит от двора и получает должность настоятеля кафедральной церкви конгрегации Св. Петра. Последние годы жизни Кальдерон посвящает свой досуг почти исключительно писанию духовных драм для Мадрида, Толедо, Севильи и Гранады, что считалось большой честью.
Великий испанский драматург умер 25 мая 1681 года. В этот день во всех главных городах Испании разыгрывались написанные им ауто.
Драматургическое наследие Кальдерона значительный по объему и насчитывает около 120 светских пьес, 78 ауто (одноактных пьес аллегорического содержания, которые интерпретировали мотивы Ветхого и Нового Заветов) и 20 интермедий (сценок, преимущественно комического характера, которые исполнялись между отдельными действиями драмы).
Светские пьесы Кальдерона, которые составляют основную часть его драматургического наследия, согласно характера их проблематики, разделяют на три типа:
История о Варлаама и Иосафата была чрезвычайно популярной в Европе в эпоху Средневековья. В Испании бытовали ее переводы латыни, а на территории восточных славян был распространен греческий вариант.
О популярности этого сюжета в испанской литературе свидетельствуют произведения, которые появились еще до Кальдерона. Это пьеса Лопе де Веги «Варлаам и Иосафат», одноименный роман Энрике Суареса, пьеса Хуана где Арсе Солорсано. Они были абсолютными сюжетными аналогиями легенды.
В Испании в XIV в. Хуан Мануэль в «Книге о состояниях» сочетает этот сюжет с мотивом «спящего, который проснулся и не может отличить сна от действительности»: человека усыпляют, переносят во дворец, где с ней обращаются как с принцем, а затем возвращают на прежнее место. Вполне возможно, что этот мотив заимствован из «Сказки о спящего, который просыпается» (с книг «Тысячи и одной ночи»), поскольку большинство восточных сюжетов приходили в Европу именно через испанскую литературу. В Испании XVII века был популярным анекдот про «спящего, просыпается», который сохранился в сборниках городского фольклора.
Где же здесь правда? Разум где?
Где закон, что ставит мере?
Господь Бог этого не дал,
Что так щедро дарил
Реке и рыбе, птице и зверю?! (Пер. М. Лукаша)
Лишь одержав победу над собой, преодолев собственные страсти, Сехисмундо приобретает человеческое достоинство. Он действует независимо от предсказаний судьбы. В конце драмы принц доказывает Басиліо, что отец, пытаясь избежать судьбы, лишь воспитал в сыне жестокость, обрекая его на жизнь в тюрьме, в кандалах. Воспринимая идеи Ренессанса, Кальдерон утверждает идею свободы воли, что помогает человеку противостоять судьбе.
(перевод Инны Тыняновой)
Басилио, король Польши.
Астольфо, герцог Московии.
Кларнет, слуга Росауры.
Росаура, знатная дама.
Действие происходит при дворе польского короля,
в крепости неподалеку и в горах.
служит тюрьмой Сехизмундо.
Росаура, в мужском платье, появляется на вершине утеса и
начинает спускаться в долину.
О гиппогриф мой старый,
Ты мчался с ветром неразлучной парой.
Зачем же так стремиться
Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей,
И зверем без сноровки
И без чутья? Куда летел, неловкий,
В неистовстве ретивом
По трещинам, оврагам и обрывам?
Останься здесь, у склона,
Впряженный в колесницу Фаэтона,
Мне, видно, уготованной судьбою,
Пойду теперь вслепую
Сквозь эту чащу, колкую, густую,
Вниз по скалистым пикам,
Что морщат лоб на этом солнце диком.
Что ж, Польша, не приветишь
Пришельца? Шаг его ты кровью метишь.
Со счастьем тот расстался,
Кто на горе твоей на горе оказался.
Судьба одна от века:
Нет жалости нигде для человека.
Для двух. И в поговорках
Слугу не забывают на задворках!
Раз в путь вдвоем пускались,
И с нашей родиной вдвоем прощались,
И натерпелись горя,
А под конец, и жалуясь и споря,
На горке очутились
Вдвоем и с горки той вдвоем скатились,
Так разве мне не в пору
Прийтись и к счету здесь и к разговору?
Совсем не в этом дело.
Тебя, Кларнет, я трогать не хотела,
Чтоб за твое мученье
Ты в жалобах почерпнул утешенье.
Сказал, что жалоба имеет вкус чудесный,
За ним скитаться надобно по свету.
Да твой философ, верно,
Был горький пьяница. И было бы не скверно
Затем, чтоб жалобы ему казались слаще!
Но, право, нам, сеньора,
Не легче от такого разговора.
Где нам найти подмогу?
А солнце уж пускается в дорогу.
Кларнет; твои скитанья разделяю,
И все сомненья тоже
Должна я разделять с тобой.
Меня глаза, быть может, обманули,
Иль ум во мне смешался,
Но в робком свете, что у дня остался,
Я словно вижу зданье
А коль мое желанье
Не врет, уж мы под крышей.
Где скалы подымаются все выше,
Куда не глянет солнце,
Я вижу башни дверь или оконце;
С облупленным фасадом,
Здесь, рядом с лесом и с горами рядом,
Груба и неприветна,
Она почти что вовсе незаметна
Средь скал, пронзивших тучи,.
И камнем кажется, упавшим с кручи.
Так подойдем скорее,
И, верно, сделаем куда мудрее,
Чем башней любоваться.
Живут там люди; надо постараться
Открыта дверь (хоть, право, черной пастью
Она должна казаться),
И так как свет не может к ней пробраться,
Мне с каждою минутою страшнее.
В том чреве ночь зачата
И, видно, здесь родится в час заката.
О небо! Что я слышу? Все пропало!
Меня огнем и холодом сковало.
Никак, звенят цепями?
Бьюсь об заклад, что в этой черной яме
Преступник скрыт ужасный.
Сехизмундо (в башне)
О горе, горе мне, о я несчастный!
Опять дрожу и лишена покоя.
Кларнет! Бежим от страха и от муки!
Что и бежать, наверно, не сумею.
А если б и решился,
То между двух огней бы очутился.
В подобном положенье
Полезно вспомнить это выраженье.
Но случай тот с моим.
Нет, между двух я очутился мраков.
Полоска бледная слепого света,
Дрожащий луч туманный
Глухой звезды, мерцающий и странный,
Что делает лишь гуще
Темницы мрак, печальный и гнетущий?
Наверно. Отблеск слабый
Мне позволяет (издали хотя бы)
Все ж разглядеть темницу,
Живого трупа мрачную гробницу.
Глазам своим не веря,
Я вижу человека в шкуре зверя,
Под бледным светом в этой темной яме.
Бежать нельзя отсюда:
Давай, Кларнет, послушаем покуда
Его рассказ ужасный.
Створки двери раскрываются; виден Сехизмундо, в цепях,
одетый в звериную шкуру. В башне мерцает свет.