Питер крафт три толкования жизни
Люди, включившие эту книгу в канон, были поистине мудры и поистине смелы. Мудрость их в том, что контраст многократно увеличивает яркость, а наблюдения Соломона – контраст, противовес, альтернатива всему, что сказано в Библии. Это – вопрос, все остальное – ответ. Нет ничего бессмысленней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Екклесиаст». Смелость – в том, что вопрос бездонно глубок. Ответ должен быть еще глубже, иначе он не утишит ни разума, ни сердца, и нам придется бесславно бежать от вопроса или безрадостно бежать от жизни. Так сейчас и делают – и то, и другое.
Для нынешних людей эта книга – первый урок, все прочее в Библии – второй. Они не усвоят второго урока, если не знают первого. Где бы я ни проповедовал, где бы ни преподавал, я начинаю с «Екклесиаста». Раньше мы могли, вместе с Богом, начинать с Книги Бытия. Теперь, когда Бога забыли, начинать надо вместе с пациентом.
У «Екклесиаста», по крайней мере, семь современных свойств.
Во-первых, он говорит об «экзистенции», о человеческом существовании. Он задает главный вопрос нынешних людей: «Есть ли хоть какой-то смысл в нашей жизни?» Раньше спорили о том, в чем этот смысл; только Екклесиаст посмел спросить, есть ли он вообще. Раньше боялись смерти (это – античность) или греха, гибели, ада (Средневековье). Теперь боятся пустоты, «суеты сует».
Во-вторых, он показывает величайший страх современности: не страх смерти, не страх греха или виной или ада, а страх перед бессмысленностью, «суетой», экзистенциальным вакуумом.
В‑третьих, мы видим здесь лучшую черту современного человека (правда, она и худшая) – он полон отчаяния и беспредельно честен. Если отчаяние честно, оно чревато надеждой; так было у Иова.
В‑четвертых, на вопрос о высшем благе он отвечает по-нынешнему, то есть – ответа не дает. Двадцать цивилизаций, сменявших друг друга (по Тойнби) говорили людям, зачем они живут, и только наша, двадцать первая, молчит. Вернее, она отделывается эвфемизмами: «мы – не догматики», «мы сами творим свои ценности», «мы вольны выбирать», а по-честному выходит, что ответить нам нечего. Чем дальше, тем больше наше общество знает о мелком, тем меньше – о главном.
Что ж, и то лучше, чем считать наши мелкие услады осмысленными и самодостаточными. Честный гедонизм выше самообмана. К человеку, который набил амбары и успокоился, Христос суровей, чем к блуднице и вору. В своей героической честности «Екклесиаст» беспредельно выше самодовольного благополучия. Намного превосходя нашу пошлую психологию, он достигает тех высот, где есть достоинство отчаяния.
В‑шестых, он обращается к омирщвленному миру. Вера загнана в отсеки жизни, она где-то между прессой и наукой, нет – еще дальше, там, где ютится то, что доступно наблюдению. В таком мире Бог – часть моей жизни, а не наоборот. «Я» – в центре. Священное дозволяется (не всегда), но обуславливается мирским. Так – только у нас и в «Екклесиасте». И в остальных книгах Библии, и в другие века всё совершенно иначе.
В‑седьмых, и это – главное, он дает земной ответ на вопрос о высшем благе. Самый метод его, самый способ познания – мирские. Тот, кто его написал, как бы дает репортаж во всемирную газету. Никто ему не являлся, Бог у него – такой же, как в нашей пристойной, заземленной вере, и сам он – вполне мирской человек.
Молчание Божье
Философия отличается от религии, как речь от слушанья. Там – человек говорит о Боге, тут – Бог о человеке. Одно дело – разум, другое – вера. Философы – люди, они ищут Бога; библейский Бог ищет человека. Библия – не слово, летящее вверх, а Слово, сходящее вниз, к нам. Только в «Екклесиасте» Бог молчит. Здесь Он – объект, а не субъект.
Молчит Он и в «Иове», кроме конца и начала, но именно они и отличают «Иова» от «Екклесиаста». Бог заговорил – и у Иова есть всё, хотя нет ничего. Бог промолчал – и у Екклесиаста нет ничего, хотя есть всё. В той, другой книге Он говорит дважды. Сперва Он испытывает Иова, и свет Его слов помогает нам, читателям, понять те пространные рассуждения Иова, которому кажется, что он испытывает Бога. Иов первых глав не знает и думает, что Бог ничего не говорит ему, как Екклесиасту.
Потом, целых пять глав, Бог говорит с ним из бури. Во всей словесности, какая только существует, нет ничего подобного. Божьи слова так глубоки и поразительны, что убедили Иова, человека упрямого. Ведь Иов совсем не терпелив, он упрям и своенравен. Того, что сказано в последних главах, хватило самому требовательному из людей, задавшему самый трудный вопрос, – о тайне зла. Хватило бы и Екклесиасту, если бы Бог заговорил с ним; но Бог промолчал.
А может быть, царь не слушал. Ведь Бог заговорил тогда, когда замолчал Иов (лучшие его слова: «Кончились слова Иова»). Елиуй говорил ему: «Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз». Может быть, все дело в том, что Иов – страдалец, Соломон – философ. Царь подобен Сократу, больной бедняк – Христу.
Вся Библия – Божья речь, кроме «Екклесиаста». Эта книга – не диалог, а монолог. Где же тут откровение? Его нет?
Как построен «Екклесиаст»
«Екклесиаст» гораздо лаконичней и логичней, чем кажется. Когда читаешь его впервые, возникает ощущение, что книга эта петляет и никуда не ведет, что в ней нет четких и обоснованных выводов, что это – какие-то капли мудрости, упавшие на жадную и сухую землю, или коллаж из фотографий, сделанных на тонущем корабле.
Но ведь так и должно быть – иначе не выразишь с таким совершенством самую весть: жизнь петляет и не ведет никуда. Форма соответствует содержанию, как во всех великих книгах. Жизнь кружит на месте, ловит свой хвост? Что ж, книга тоже. Конец её и начало одинаковы: «суета сует».
Только вот смысла в нем не найдет даже Соломон, даже человек, у которого есть всё, вернее – именно такой человек.
Мы, у которых нет «всего», смысл в удовольствии видим. «Трава зеленее на дворе у соседа». Бедность особенно плоха тем, что обманчива. Когда вы бедны, вы верите, что богатство – радость.
Но Соломон, «бедный богач», знал, что это не так. Самое лучшее в богатстве – не радость, а та безрадостность, которая может даровать нам печальную мудрость.
У Соломона было все – вино, женщины, сады, рабы, песни, скот. Опыт поставлен прекрасно; и, как всегда бывает в парке с аттракционами, обольщение исчезло очень быстро:
«Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это – суета!
О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»
Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое, и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей.
Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники,
устроил себе сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые деревья;
сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья;
приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме;
собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною.
Чего бы глаза мои не пожелали, я не отказывал им; не возбранял сердцу моему никакого веселья; потому что сердце моё радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» ( Еккл. 2:1–11 ).
Каждый истовый гедонист знает, чем такой опыт кончается, – раньше или позже удовольствия становятся скучными. У греков погоня за наслаждением быстро превращалась в тягу к «апатии» – мы увеличиваем дозу, а толку нет. Иногда все просто переворачивается, и мы стремимся к боли, чтобы уйти от скуки (это называют «садомазохизмом»). Гедонист – мечта любого торговца. Он купит все, что угодно, только бы утолить тоску. Вот почему гедонизм так проповедуют в наше время.
3. Власть
Власть – это более сильное желание, чем удовольствие, но большинство из нас этого не осознает. Это – добавка Адлера к «принципу удовольствия» Фрейда. Кьеркегор объяснил это так: «Если бы я имел слугу, который принёс бы мне самое дорогое в мире вино, налитое в чашу, в то время, как я попросил у него стакан воды, то я бы уволил его, ибо истинное удовольствие состоит не в том, чтобы получить нечто, а в том, чтобы получить нечто указанным мной путём».
Если у нас есть власть, мы можем нажимать кнопки удовольствия по своему усмотрению. Власть больше удовольствия, потому что она включает в себя власть над удовольствием.
Мы больше боимся потерять власть и контроль, чем потерять удовольствие. Небольшая проблема, которую мы не можем контролировать, например, порванный чулок или автомобиль, который не заводится, причиняет нам большее неудобство, чем проблема, которую мы сами создаём. Слабая неконтролируемая боль беспокоит нас больше, чем существенная, но выбранная свободно, например, при подъёме тяжести. Мы охотно, даже счастливо, бежим под дождём в магазин, чтобы добраться туда до того, как он закроется и купить тортик для любимой. Наши усталые мышцы и вспотевшее тело ощущаются как мука во имя любимой. Но если начальник заставит нас сделать ту же пробежку, мы будем проклинать его на каждом шагу.
Августин в «Исповеди» идёт ещё дальше и утверждает, что самой глубокой и мрачной причиной греха является стремление стать быть подобным Богу во власти, быть над моральным законом, а не под ним. Зачем Адам и Ева ели запретный плод? Чтобы стать «как Бог». Но, как говорит Фома Аквинский, если мы подобны Богу в размере власти, но не подобны ему в доброте, тогда мы уже не похожи на Бога во власти, потому что Божья сила едина с Божьей добротой.
Ни один еврей, кроме Иисуса, не обладал большей властью, чем Соломон. Он был самым абсолютным царём Израиля. Его царствование знаменовало высшее достижение в истории Израиля. Никогда ни раньше, ни позже не было царя имеющего такую военную, экономическую и территориальную власть и такое богатство. Но всё это оказалось суетой.
Соломон описывает свой эксперимент с властью как часть эксперимента с удовольствием ( Еккл. 2:9 ). Формой его власти было именно богатство, наиболее очевидная форма власти. Богатство может купить всё, что можно купить за деньги. Но нельзя купить ни одной из действительно важных вещей, таких как счастье, мир, любовь, смысл жизни и её цель.
Но именно в потере власти мы можем найти ключ к успеху. Власть пытается контролировать вещи и в этом преуспевает, но она не может контролировать смысл. Значит, смысл – это не то, что мы можем контролировать. Он должен быть бесплатным. Это должен быть подарок. Это должна быть любовь.
Но подождите. Мы движемся слишком быстро. Ответ мы получим ни в этой, ни даже в следующей книге. Мы должны полностью понять проблему, прежде чем мы сможем полностью понять решение. Итак, ради полного понимания любви, давайте пока не будем думать о любви.
4. Добрые дела
Соломон делает не шаг, а настоящий прыжок, когда, не заботясь об уме, теле или кармане, ставит совсем другой опыт – пробует жить для других, даже для потомков.
«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:
ибо, если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» ( Еккл. 4:9–11 ).
Но и этого мало. Какой неприятный урок для тех, кто считает, что служение ближним хорошо и надежно решает проблему суеты! Опыт не удался по очень простой причине: если удовольствие, мудрость, власть – суета для Соломона, зачем они другим? Умножьте ноль на что угодно, и получится ноль. Стоит ли говорить о достоинствах альтруизма, если мы просто не знаем, в чем благо ближнего? Когда я обрету summum bonum, поделиться им надо, но я же его не обрёл! А напоследок Соломон замечает, что трудиться для потомства не слишком умно, ибо потомство глупо:
Как и у Данте, мы движемся от книги к книге, сперва – от ада к чистилищу, от «Екклесиаста» к «Иову». Соединяют их два последние стиха: из «Екклесиаста» мы выводим, что все – суета, из этих стихов – что надо бояться Бога и соблюдать Его заповеди. Именно этим живет Иов, а потому – обретает Бога и переходит из чистилища в рай.
Мы движемся к «Песни песней», начиная с последних стихов, в которых Иов, наконец, видит Бога. «Екклесиаст» – закат, «Иов» – ночь перед самым утром, «Песнь песней» – день, и заря его занимается в конце второй книги. «Песнь» началась, когда Бог явился Иову. Где Бог, там и любовь.
Любовь – окончательный ответ на вопрос Екклесиаста, альтернатива суете, единственный смысл жизни. Но мы не оценим её, пока не вглядимся в вопрос. Екклесиаст не только вопрошает, он ищет, бросает вызов. Писание приглашает нас в величайшее из путешествий. Войдете ли вы в Ковчег Библии? Если войдете, я постараюсь показать вам, что вижу. Собственно говоря, учитель может сделать только это, не больше.
Глава 1. Жизнь – это суета
Величие «Екклезиаста»
Библия – величайшая из книг, «Екклесиаст» в ней – единственная книга, в которой нет ничего, кроме философии. Что ж удивляться, если эта книга – величайшая из философских книг?
Как же так? Ведь автор не знает диалогов Платона, трактатов Аристотеля, простейших правил рассуждения. Он сбивается, ходит по кругу, повторяет одно и то же. И вообще, самая суть его книги – «суета сует», бессмысленность. Может ли книга о бессмысленности иметь какой-то смысл?
На первый упрек мы ответим, когда поймем, что величие здесь – в содержании, а не в форме. Форма проста и безыскусна. Сказано же – всё, что могут сказать философы. Ну, а второй упрек? Что ж, великая книга должна являть то, о чем толкует. Скажем, великая книга о ярости и страсти, вроде «Братьев Карамазовых», просто обязана быть яростной и страстной. Книга о благочестии благочестива, книга о суете являет нам самый образ суеты, как же иначе?
А так. «Екклесиаст» ни в коей мере не суетен. Суета не видит себя, как глупость не видит глупости. Только мудрому ведома глупость, глупый не знает ни глупости, ни мудрости. Только свет знает тьму, только смысл видит бессмыслицу. Паскаль сказал: «Тот, кто не видит, как суетна жизнь, исполнен суеты».
«Екклесиаст» считали величайшей книгой страстные пессимисты, одержимые Богом агностики, вроде Германа Мелвилла, который в 17 главе «Моби Дика» назвал его самой правдивой из книг, или Томаса Вулфа. Если мы с ними не согласимся, надо перечитать их, чтобы вежливо отвергнуть приговор гигантов или, взобравшись им на плечи, поглядеть заново. Карлику труднее увидеть пейзаж, чем великану.
Один мой друг каждое лето живет в северных лесах. Как-то ему повстречался старый отшельник, сорок лет не видевший «цивилизации». Другу моему он показался очень умным, во всяком случае – гораздо умнее обычных нынешних людей, и на вопрос, откуда он почерпнул такую мудрость, вынул из кармана «Екклесиаст». Одной этой книги хватило на сорок лет. Может быть, цивилизация так глупа, потому что ей всё мало. Отшельник и телом, и духом жил на месте, исследуя его в глубину, а цивилизация суетливо металась по самой поверхности. Она читала «Время», он – вечность.
Этика «Екклесиаста»
Еще не так давно философы отнесли бы «Екклесиаст» к разделу этики, поскольку там ставится самый важный её вопрос, на который пытались ответить и Платон в «Государстве», и Аристотель в «Никомаховой этике», и Августин в «Исповеди», и Аквинат в «Сумме», и Паскаль в «Мыслях», и Спиноза, и Кьеркегор. Вопрос такой: в чем высшее благо, величайшая ценность, смысл жизни?
Кажется, я знаю, почему она не ставит самого важного вопроса. У неё нет ответа. Такую огромную дыру заткнет только смелость экзистенциалиста или вера христианина.
Экзистенциализм «Екклесиаста»
Первый экзистенциалист – не Сартр, и не Кьеркегор, не Ницше, и не Паскаль, предвосхитивший половину Кьеркегора, писавший о бессмыслице и о всеобъемлющей тревоге. Это не Августин, чья «Исповедь» – лучшая из экзистенциальных автобиографий. Это не Сократ, действительно проживший всю свою философию. Это – Екклесиаст. Едва ли не за тридцать веков до «Тошноты», «Постороннего», «Замка» или «Ожидания Годо» он знал то, что знали Сартр и Камю, Кафка и Беккет, но рассказывал об этом искренней и проще.
Если вы читали экзистенциалистов, хотя бы этих четырех, вы увидите, как похож на них «Екклесиаст», когда его откроете. Его не нужно под них подгонять, не нужно растягивать, он – не уже.
Современность «Екклесиаста»
Роберт Шорт составил книгу «Время жить и время умирать» (A Time to Be Born – A Time to Die, 1973). Это – фотографии, по одной на каждый стих «Екклесиаста». Фотограф снял то, что мы видим каждый день – и не замечаем (а фотография помогает заметить). Перед нами – сама современность, и самый что ни на есть «Екклесиаст».
Именно его и надо иллюстрировать фотографиями, ведь сам он – набор фотографий. Слово «фотография» значит «светопись»; так и написан «Екклесиаст». Только в этой книге, из всей Библии, ничто не подсвечено верой, есть один свет – естественный, здешний (мы – «под солнцем»), свет человеческого разума и объективных чувств. В этом свете поверхность жизни видна с грубой четкостью, во всей своей нищете. Такой верной картины, показывающей именно поверхность, больше не было и нет.