Питера крифта три толкования жизни

Люди, вклю­чив­шие эту книгу в канон, были поис­тине мудры и поис­тине смелы. Муд­рость их в том, что кон­траст мно­го­кратно уве­ли­чи­вает яркость, а наблю­де­ния Соло­мона – кон­траст, про­ти­во­вес, аль­тер­на­тива всему, что ска­зано в Биб­лии. Это – вопрос, все осталь­ное – ответ. Нет ничего бес­смыс­лен­ней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Еккле­си­аст». Сме­лость – в том, что вопрос без­донно глу­бок. Ответ дол­жен быть еще глубже, иначе он не ути­шит ни разума, ни сердца, и нам при­дется бес­славно бежать от вопроса или без­ра­достно бежать от жизни. Так сей­час и делают – и то, и другое.

Для нынеш­них людей эта книга – пер­вый урок, все про­чее в Биб­лии – вто­рой. Они не усвоят вто­рого урока, если не знают пер­вого. Где бы я ни про­по­ве­до­вал, где бы ни пре­по­да­вал, я начи­наю с «Еккле­си­а­ста». Раньше мы могли, вме­сте с Богом, начи­нать с Книги Бытия. Теперь, когда Бога забыли, начи­нать надо вме­сте с пациентом.

У «Еккле­си­а­ста», по край­ней мере, семь совре­мен­ных свойств.

Во-пер­вых, он гово­рит об «экзи­стен­ции», о чело­ве­че­ском суще­ство­ва­нии. Он задает глав­ный вопрос нынеш­них людей: «Есть ли хоть какой-то смысл в нашей жизни?» Раньше спо­рили о том, в чем этот смысл; только Еккле­си­аст посмел спро­сить, есть ли он вообще. Раньше боя­лись смерти (это – антич­ность) или греха, гибели, ада (Сред­не­ве­ко­вье). Теперь боятся пустоты, «суеты сует».

Во-вто­рых, он пока­зы­вает вели­чай­ший страх совре­мен­но­сти: не страх смерти, не страх греха или виной или ада, а страх перед бес­смыс­лен­но­стью, «суе­той», экзи­стен­ци­аль­ным вакуумом.

В‑третьих, мы видим здесь луч­шую черту совре­мен­ного чело­века (правда, она и худ­шая) – он полон отча­я­ния и бес­пре­дельно честен. Если отча­я­ние честно, оно чре­вато надеж­дой; так было у Иова.

В‑четвертых, на вопрос о выс­шем благе он отве­чает по-нынеш­нему, то есть – ответа не дает. Два­дцать циви­ли­за­ций, сме­няв­ших друг друга (по Тойнби) гово­рили людям, зачем они живут, и только наша, два­дцать пер­вая, мол­чит. Вер­нее, она отде­лы­ва­ется эвфе­миз­мами: «мы – не дог­ма­тики», «мы сами тво­рим свои цен­но­сти», «мы вольны выби­рать», а по-чест­ному выхо­дит, что отве­тить нам нечего. Чем дальше, тем больше наше обще­ство знает о мел­ком, тем меньше – о главном.

Что ж, и то лучше, чем счи­тать наши мел­кие услады осмыс­лен­ными и само­до­ста­точ­ными. Чест­ный гедо­низм выше само­об­мана. К чело­веку, кото­рый набил амбары и успо­ко­ился, Хри­стос суро­вей, чем к блуд­нице и вору. В своей геро­и­че­ской чест­но­сти «Еккле­си­аст» бес­пре­дельно выше само­до­воль­ного бла­го­по­лу­чия. Намного пре­вос­ходя нашу пош­лую пси­хо­ло­гию, он дости­гает тех высот, где есть досто­ин­ство отчаяния.

В‑шестых, он обра­ща­ется к омирщвлен­ному миру. Вера загнана в отсеки жизни, она где-то между прес­сой и нау­кой, нет – еще дальше, там, где ютится то, что доступно наблю­де­нию. В таком мире Бог – часть моей жизни, а не наобо­рот. «Я» – в цен­тре. Свя­щен­ное доз­во­ля­ется (не все­гда), но обу­слав­ли­ва­ется мир­ским. Так – только у нас и в «Еккле­си­а­сте». И в осталь­ных кни­гах Биб­лии, и в дру­гие века всё совер­шенно иначе.

В‑седьмых, и это – глав­ное, он дает зем­ной ответ на вопрос о выс­шем благе. Самый метод его, самый спо­соб позна­ния – мир­ские. Тот, кто его напи­сал, как бы дает репор­таж во все­мир­ную газету. Никто ему не являлся, Бог у него – такой же, как в нашей при­стой­ной, зазем­лен­ной вере, и сам он – вполне мир­ской человек.

Молчание Божье

Фило­со­фия отли­ча­ется от рели­гии, как речь от слу­ша­нья. Там – чело­век гово­рит о Боге, тут – Бог о чело­веке. Одно дело – разум, дру­гое – вера. Фило­софы – люди, они ищут Бога; биб­лей­ский Бог ищет чело­века. Биб­лия – не слово, летя­щее вверх, а Слово, схо­дя­щее вниз, к нам. Только в «Еккле­си­а­сте» Бог мол­чит. Здесь Он – объ­ект, а не субъект.

Мол­чит Он и в «Иове», кроме конца и начала, но именно они и отли­чают «Иова» от «Еккле­си­а­ста». Бог заго­во­рил – и у Иова есть всё, хотя нет ничего. Бог про­мол­чал – и у Еккле­си­а­ста нет ничего, хотя есть всё. В той, дру­гой книге Он гово­рит два­жды. Сперва Он испы­ты­вает Иова, и свет Его слов помо­гает нам, чита­те­лям, понять те про­стран­ные рас­суж­де­ния Иова, кото­рому кажется, что он испы­ты­вает Бога. Иов пер­вых глав не знает и думает, что Бог ничего не гово­рит ему, как Екклесиасту.

Потом, целых пять глав, Бог гово­рит с ним из бури. Во всей сло­вес­но­сти, какая только суще­ствует, нет ничего подоб­ного. Божьи слова так глу­боки и пора­зи­тельны, что убе­дили Иова, чело­века упря­мого. Ведь Иов совсем не тер­пе­лив, он упрям и свое­нра­вен. Того, что ска­зано в послед­них гла­вах, хва­тило самому тре­бо­ва­тель­ному из людей, задав­шему самый труд­ный вопрос, – о тайне зла. Хва­тило бы и Еккле­си­асту, если бы Бог заго­во­рил с ним; но Бог промолчал.

А может быть, царь не слу­шал. Ведь Бог заго­во­рил тогда, когда замол­чал Иов (луч­шие его слова: «Кон­чи­лись слова Иова»). Елиуй гово­рил ему: «Бог гово­рит одна­жды и, если того не заме­тят, в дру­гой раз». Может быть, все дело в том, что Иов – стра­да­лец, Соло­мон – фило­соф. Царь подо­бен Сократу, боль­ной бед­няк – Христу.

Вся Биб­лия – Божья речь, кроме «Еккле­си­а­ста». Эта книга – не диа­лог, а моно­лог. Где же тут откро­ве­ние? Его нет?

Как построен «Екклесиаст»

«Еккле­си­аст» гораздо лако­нич­ней и логич­ней, чем кажется. Когда чита­ешь его впер­вые, воз­ни­кает ощу­ще­ние, что книга эта пет­ляет и никуда не ведет, что в ней нет чет­ких и обос­но­ван­ных выво­дов, что это – какие-то капли муд­ро­сти, упав­шие на жад­ную и сухую землю, или кол­лаж из фото­гра­фий, сде­лан­ных на тону­щем корабле.

Но ведь так и должно быть – иначе не выра­зишь с таким совер­шен­ством самую весть: жизнь пет­ляет и не ведет никуда. Форма соот­вет­ствует содер­жа­нию, как во всех вели­ких кни­гах. Жизнь кру­жит на месте, ловит свой хвост? Что ж, книга тоже. Конец её и начало оди­на­ковы: «суета сует».

Источник

Как и у Данте, мы дви­жемся от книги к книге, сперва – от ада к чисти­лищу, от «Еккле­си­а­ста» к «Иову». Соеди­няют их два послед­ние стиха: из «Еккле­си­а­ста» мы выво­дим, что все – суета, из этих сти­хов – что надо бояться Бога и соблю­дать Его запо­веди. Именно этим живет Иов, а потому – обре­тает Бога и пере­хо­дит из чисти­лища в рай.

Мы дви­жемся к «Песни пес­ней», начи­ная с послед­них сти­хов, в кото­рых Иов, нако­нец, видит Бога. «Еккле­си­аст» – закат, «Иов» – ночь перед самым утром, «Песнь пес­ней» – день, и заря его зани­ма­ется в конце вто­рой книги. «Песнь» нача­лась, когда Бог явился Иову. Где Бог, там и любовь.

Любовь – окон­ча­тель­ный ответ на вопрос Еккле­си­а­ста, аль­тер­на­тива суете, един­ствен­ный смысл жизни. Но мы не оце­ним её, пока не вгля­димся в вопрос. Еккле­си­аст не только вопро­шает, он ищет, бро­сает вызов. Писа­ние при­гла­шает нас в вели­чай­шее из путе­ше­ствий. Вой­дете ли вы в Ков­чег Биб­лии? Если вой­дете, я поста­ра­юсь пока­зать вам, что вижу. Соб­ственно говоря, учи­тель может сде­лать только это, не больше.

Глава 1. Жизнь – это суета

Величие «Екклезиаста»

Биб­лия – вели­чай­шая из книг, «Еккле­си­аст» в ней – един­ствен­ная книга, в кото­рой нет ничего, кроме фило­со­фии. Что ж удив­ляться, если эта книга – вели­чай­шая из фило­соф­ских книг?

Как же так? Ведь автор не знает диа­ло­гов Пла­тона, трак­та­тов Ари­сто­теля, про­стей­ших пра­вил рас­суж­де­ния. Он сби­ва­ется, ходит по кругу, повто­ряет одно и то же. И вообще, самая суть его книги – «суета сует», бес­смыс­лен­ность. Может ли книга о бес­смыс­лен­но­сти иметь какой-то смысл?

На пер­вый упрек мы отве­тим, когда пой­мем, что вели­чие здесь – в содер­жа­нии, а не в форме. Форма про­ста и безыс­кусна. Ска­зано же – всё, что могут ска­зать фило­софы. Ну, а вто­рой упрек? Что ж, вели­кая книга должна являть то, о чем тол­кует. Ска­жем, вели­кая книга о яро­сти и стра­сти, вроде «Бра­тьев Кара­ма­зо­вых», про­сто обя­зана быть ярост­ной и страст­ной. Книга о бла­го­че­стии бла­го­че­стива, книга о суете являет нам самый образ суеты, как же иначе?

А так. «Еккле­си­аст» ни в коей мере не суе­тен. Суета не видит себя, как глу­пость не видит глу­по­сти. Только муд­рому ведома глу­пость, глу­пый не знает ни глу­по­сти, ни муд­ро­сти. Только свет знает тьму, только смысл видит бес­смыс­лицу. Пас­каль ска­зал: «Тот, кто не видит, как суетна жизнь, испол­нен суеты».

«Еккле­си­аст» счи­тали вели­чай­шей кни­гой страст­ные пес­си­ми­сты, одер­жи­мые Богом агно­стики, вроде Гер­мана Мел­вилла, кото­рый в 17 главе «Моби Дика» назвал его самой прав­ди­вой из книг, или Томаса Вулфа. Если мы с ними не согла­симся, надо пере­чи­тать их, чтобы веж­ливо отверг­нуть при­го­вор гиган­тов или, взо­брав­шись им на плечи, погля­деть заново. Кар­лику труд­нее уви­деть пей­заж, чем великану.

Один мой друг каж­дое лето живет в север­ных лесах. Как-то ему повстре­чался ста­рый отшель­ник, сорок лет не видев­ший «циви­ли­за­ции». Другу моему он пока­зался очень умным, во вся­ком слу­чае – гораздо умнее обыч­ных нынеш­них людей, и на вопрос, откуда он почерп­нул такую муд­рость, вынул из кар­мана «Еккле­си­аст». Одной этой книги хва­тило на сорок лет. Может быть, циви­ли­за­ция так глупа, потому что ей всё мало. Отшель­ник и телом, и духом жил на месте, иссле­дуя его в глу­бину, а циви­ли­за­ция сует­ливо мета­лась по самой поверх­но­сти. Она читала «Время», он – вечность.

Этика «Екклесиаста»

Еще не так давно фило­софы отнесли бы «Еккле­си­аст» к раз­делу этики, поскольку там ста­вится самый важ­ный её вопрос, на кото­рый пыта­лись отве­тить и Пла­тон в «Госу­дар­стве», и Ари­сто­тель в «Нико­ма­хо­вой этике», и Авгу­стин в «Испо­веди», и Акви­нат в «Сумме», и Пас­каль в «Мыс­лях», и Спи­ноза, и Кьер­ке­гор. Вопрос такой: в чем выс­шее благо, вели­чай­шая цен­ность, смысл жизни?

Кажется, я знаю, почему она не ста­вит самого важ­ного вопроса. У неё нет ответа. Такую огром­ную дыру заткнет только сме­лость экзи­стен­ци­а­ли­ста или вера христианина.

Экзистенциализм «Екклесиаста»

Пер­вый экзи­стен­ци­а­лист – не Сартр, и не Кьер­ке­гор, не Ницше, и не Пас­каль, пред­вос­хи­тив­ший поло­вину Кьер­ке­гора, писав­ший о бес­смыс­лице и о все­объ­ем­лю­щей тре­воге. Это не Авгу­стин, чья «Испо­ведь» – луч­шая из экзи­стен­ци­аль­ных авто­био­гра­фий. Это не Сократ, дей­стви­тельно про­жив­ший всю свою фило­со­фию. Это – Еккле­си­аст. Едва ли не за трид­цать веков до «Тош­ноты», «Посто­рон­него», «Замка» или «Ожи­да­ния Годо» он знал то, что знали Сартр и Камю, Кафка и Бек­кет, но рас­ска­зы­вал об этом искрен­ней и проще.

Если вы читали экзи­стен­ци­а­ли­стов, хотя бы этих четы­рех, вы уви­дите, как похож на них «Еккле­си­аст», когда его откро­ете. Его не нужно под них под­го­нять, не нужно рас­тя­ги­вать, он – не уже.

Современность «Екклесиаста»

Роберт Шорт соста­вил книгу «Время жить и время уми­рать» (A Time to Be Born – A Time to Die, 1973). Это – фото­гра­фии, по одной на каж­дый стих «Еккле­си­а­ста». Фото­граф снял то, что мы видим каж­дый день – и не заме­чаем (а фото­гра­фия помо­гает заме­тить). Перед нами – сама совре­мен­ность, и самый что ни на есть «Еккле­си­аст».

Именно его и надо иллю­стри­ро­вать фото­гра­фи­ями, ведь сам он – набор фото­гра­фий. Слово «фото­гра­фия» зна­чит «све­то­пись»; так и напи­сан «Еккле­си­аст». Только в этой книге, из всей Биб­лии, ничто не под­све­чено верой, есть один свет – есте­ствен­ный, здеш­ний (мы – «под солн­цем»), свет чело­ве­че­ского разума и объ­ек­тив­ных чувств. В этом свете поверх­ность жизни видна с гру­бой чет­ко­стью, во всей своей нищете. Такой вер­ной кар­тины, пока­зы­ва­ю­щей именно поверх­ность, больше не было и нет.

Источник

Христианство невозможно выдумать

Питера крифта три толкования жизни. 1410963954. Питера крифта три толкования жизни фото. Питера крифта три толкования жизни-1410963954. картинка Питера крифта три толкования жизни. картинка 1410963954. Люди, вклю­чив­шие эту книгу в канон, были поис­тине мудры и поис­тине смелы. Муд­рость их в том, что кон­траст мно­го­кратно уве­ли­чи­вает яркость, а наблю­де­ния Соло­мона – кон­траст, про­ти­во­вес, аль­тер­на­тива всему, что ска­зано в Биб­лии. Это – вопрос, все осталь­ное – ответ. Нет ничего бес­смыс­лен­ней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Еккле­си­аст». Сме­лость – в том, что вопрос без­донно глу­бок. Ответ дол­жен быть еще глубже, иначе он не ути­шит ни разума, ни сердца, и нам при­дется бес­славно бежать от вопроса или без­ра­достно бежать от жизни. Так сей­час и делают – и то, и другое.Христианство невозможно выдумать. Это не философия, не придуманный культ. Это факт, яркий, как вспышка. Имя этого факта звучит непривычно, странно, удивительно: Бог стал человеком. Если говорить словами Писания, то «Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1: 14).

Бог! Слыша это великое слово, человек вспоминает все превосходные качества. Всесильный, премудрый, вездесущий. От Него ничто не скрыто, Он знает и видит всё. Он содержит всё и управляет всем. Одно из Его имен – Вседержитель. Что будет, если Он сойдет на землю? Древний праведник представил это, и вот какие слова вырвались из его души: «О, если бы Ты расторг небеса и сошел! Горы растаяли бы от лица Твоего, как от плавящего огня, как от кипятящего воду» (Ис. 64: 1–2).

Но вот Он сошел, и не растаяли горы. Зато Ангелы запели: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение» (Лк. 2: 14).

Он сошел странно и тихо, как роса на иссохшую землю. Он родился без семени мужа от Духа Святого и Девы Марии и стал человеком. Три мудреца с Востока совершили долгий путь и принесли Ему дары. Особая звезда вела их к месту Рождества. Звать Бога в воплощении – Иисус Христос.

На Личности Иисуса Христа и на фактах, с Ним связанных, стоит и утверждается христианская вера. Христос – единственный, единородный Сын Небесного Отца. Он во всем, кроме греха, стал таким, как мы – люди, чтобы усыновить нас, как братьев, Своему Родителю. После Своего Воскресения Он говорит ученикам: «Восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему». Во Христе мы усыновляемся Творцу неба и земли и теперь можем обращаться к Нему: «Отче наш». С этих слов и начинается молитва, которой научил Христос апостолов.

В раннем детстве Он успел побывать беженцем, и на руках матери в Египте спасался от меча иродовых солдат. Потом, вернувшись в землю Израиля, Он прожил скромно и незаметно до 30 лет – до возраста, позволявшего проповедовать.

Перед Ним в силе и в духе пророка Илии вышел на проповедь Иоанн Креститель. Громкий голос Предтечи, как львиный рык, с царственной силой призвал людей к покаянию. Так было нужно, потому что душа, не кающаяся, замершая в грехах, не способна к вере. Люди каялись и под руками Иоанна окунались в иорданскую воду. Туда же, на Иордан, пришел и Иисус Христос. Не требуя покаяния, Он вошел в воду, как один из грешников. В это время сошел на Него в виде голубя Дух Святой и Отец Небесный сказал: «Ты Сын Мой возлюбленный! В Тебе Мое благоволение!» (Лк. 3: 22).

После этого Христос провел в пустыне 40 дней в посте и вышел на проповедь. Эту проповедь можно сравнить с яркой вспышкой света для людей, привычно сидящих в темноте. Так и говорил пророк: «Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет» (Мф. 4: 16). Христос говорил о том, что приблизилось Царство Небесное. Наступило время каяться и веровать в Евангелие. Слово Свое Он подтверждал делами.

Что сказать об этих делах Иисуса Христа? Со временем один из евангелистов заметит, что если бы описывать их подробно, то и весь мир не вместил бы написанных книг (см.: Ин. 21: 25). Христос выгонял демонов, исцелял всякие болезни, умножал хлебы, ходил по водам, воскрешал мертвых. Он так и говорил: «Всё предано Мне Отцом Моим» (Мф. 11: 27). И то, что действительно всё отдано Отцом в руки Сына, мы видим по той власти, с которой Христос воздействует и на мир духовный, и на мир материальный.

Он знает человеческое сердце. И это знание ужасно, потому что грязны сердца людские. Однако Он никого не судит, никого не презирает и никого не гонит вон, кроме диавола. Только падшему духу говорит в пустыне Сын Божий: «Отойди от Меня, сатана» (Мф. 4: 10). Людям же говорит: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные». Грешники тянулись к Нему, потому что Он не только не унижал и не насмехался над падшими, но прощал им грехи и приносил ту радость и легкость, которую никто кроме Бога дать не может. Кротость Христа в обращении с грешными, но кающимися людьми лучше всего выражается словом пророка: «Трости надломленной не преломит, и льна курящегося не угасит» (Мф. 12: 20).

Одинаково нетрудно было Сыну Божиему, смиренному, но всесильному, обращаясь к грешнику, сказать: «Отпускаются тебе грехи», – и, обращаясь к парализованному человеку, сказать: «Встань и ходи» (см.: Мф. 9: 1–6). И в том, и в другом случае слова Христа были делом – и грехи действительно прощались человеку и болезнь уходила.

В этих трудах Христос провел около трех лет. Как свеча, зажженная и поставленная на подсвечнике, Он не мог утаиться. О Нем услышали всюду. Но не любовью и не радостью откликнулись сердца многих в ответ на Его приход и Его деятельность. Приближалось время Ему стать Жертвой. Он знал об этом. Более того – для этого Он и пришел. Он знал не только о Своей смерти, но и о том, как именно Он умрет – на Кресте. Об этой крестной смерти Христос говорил заранее: «Когда вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин. 12: 32).

Он был оплакан Матерью и малым числом учеников и поспешно погребен недалеко от места страдания. Двери в гроб Его были закрыты большим камнем. Для тех, кто любил Христа, жизнь потеряла смысл. Для тех, кто Его ненавидел, настало мрачное тожество.

Вот оно, христианство! Теперь проповедь о Воскресшем предстояло разнести по всему миру. Нужно было возвестить людям всех племен и народов победу над смертью и новую жизнь, начавшуюся во Христе. Кто уверует, примет крещение и отпущение всех грехов, тот обручится с Иисусом как с Царем грядущего Царства. И совершилось всё это, когда Дух Святой сошел на апостолов, когда была им подана непобедимая сила и смелость свидетельствовать о Христе умершем и воскресшем.

Духовная свобода, братская любовь, предчувствие будущей жизни – вот что такое христианство. Ненависть к греху, любовь к праведности и стремление к святости – вот что такое христианство. И это не частная собственность одного или нескольких народов. Это дар Божий для всего человечества. Наш народ к этой радости приобщился со времен Владимира.

Источник

«И воз­не­на­ви­дел я весь труд мой, кото­рым тру­дился под солн­цем; потому что дол­жен оста­вить его чело­веку, кото­рый будет после меня.

И кто знает: муд­рый ли будет он или глу­пый? А он будет рас­по­ря­жаться всем тру­дом моим, кото­рым я тру­дился и кото­рым пока­зал себя муд­рым под солн­цем. И это – суета!» ( Еккл. 2:18–19 ).

5. Бла­го­че­стие

Конечно, истин­ная вера заткнет дыру в сердце, но у Соло­мона её нет, он условно, при­вычно бла­го­че­стив. Бог – един­ствен­ный ответ на глав­ный вопрос, но Бог Соло­мона, Бог разума для этого мал.

Соло­мон честен, он не лжет. Он знает, что Бог, извест­ный нам только по здеш­нему, мир­скому опыту, немно­гим больше, чем «х». Это – смут­ная Пер­во­при­чина, почти неви­ди­мой тенью мая­ча­щая за всем, что есть. Вот оно, за всем! И за доб­ром, и за злом. Богу, как миро­зда­нию, все едино, «все равно».

«Во дни бла­го­по­лу­чия поль­зуйся бла­гом, а во дни несча­стия раз­мыш­ляй; то и дру­гое соде­лал Бог» ( Еккл. 7:14 ). В такого Бога можно верить, можно Его бояться, но дове­рять Ему, любить Его – нельзя. Он – не Отец, не «батюшка» или «папа» (именно это зна­чит «авва»), а что-то вроде «отцов­ского образа» у фрейдистов.

Наблю­де­ния над при­ро­дой не дают ника­ких осно­ва­ний счи­тать, что Бог пред­по­чи­тает «хоро­ших». Невин­ные зай­чата и мла­денцы плохо защи­щены от вол­ков и болез­ней. В «житей­ских делах» тоже радо­сти мало: чем ты лучше, тем веро­ят­ней, что тебя сжи­вут со свету. Мы охотно уби­ваем не только зло­деев, но и героев; не только самых худ­ших, но и самых луч­ших (пока – муж­чин, но скоро феми­нистки добьются этой чести и для жен­щин). Самое разум­ное в таком мире – вот что:

«Не будь слиш­ком строг, и не выстав­ляй себя слиш­ком муд­рым: зачем тебе губить себя?

Не пре­да­вайся греху, и не будь безу­мен: зачем тебе уми­рать не в свое время?» ( Еккл. 7:16–17 ).

Такое бла­го­че­стие очень скучно и очень рас­про­стра­ненно. Бог для него – «это», а не «Он»; пред­мет, а не Лич­ность. Любить Его невоз­можно. Как бы огро­мен Он ни был, дыру он не заткнет – ни в голове, ни в сердце. Он – Неиз­вест­ный. Что ж, надо Его узнать. Этому и посвя­щены все про­чие книги Писания.

1. Скука, нестер­пи­мое одно­об­ра­зие (все – едино), безразличие.

3. Время, нескон­ча­е­мый круговорот.

4. Нераз­ре­ши­мая загадка зла.

5. Непо­сти­жи­мая тайна Бога.

1. Без­раз­ли­чие

Все мы делаем цен­ност­ными суж­де­ния – что-то лучше для нас, что-то хуже. Мы выби­раем жизнь, а не смерть; кра­соту, а не урод­ство; благо, а не зло. Мы – но не при­рода. Она рав­но­душна, без­раз­лична. Сти­вен Крейн пишет:

«Чело­век ска­зал мирозданью:

«Ну и что? – отве­чало оно, –

Суще­ству­ешь – и ладно».

Попро­сите все­лен­ную отве­тить на вашу анкету. Узнайте у нее, сколько живых существ она поро­дила. Пусть отве­том будет некое число «х». Теперь осве­до­ми­тесь, сколько из них умерло, уми­рает или умрет. Ответ тот же самый, «х» – не «х – 1», а именно «х», пол­но­стью. Глав­ная наша беда не в том, что бывают беды, а в том, что они бывают у всех, у кого угодно. Беда вот в чем:

«На все это я обра­тил сердце мое для иссле­до­ва­ния, что пра­вед­ные и муд­рые и дея­ния их – в руке Божией, и что чело­век ни любви, ни нена­ви­сти не знает во всем том, что пред ним.

Всему и всем – одно: одна участь пра­вед­нику и нече­сти­вому, доб­рому и злому, чистому и нечи­стому, при­но­ся­щему жертву и не при­но­ся­щему жертвы; как доб­ро­де­тель­ному, так и греш­нику; как кля­ну­ще­муся, так и боя­ще­муся клятвы» ( Еккл. 9:1–2 ).

«И обра­тился я, и видел под солн­цем, что не про­вор­ным доста­ется успеш­ный бег, не храб­рым – победа, не муд­рым – хлеб, и не у разум­ных – богат­ство, и не искус­ным – бла­го­рас­по­ло­же­ние, но время и слу­чай для всех их» ( Еккл. 9:11 ).

Миро­зда­ние – прямо как Ретт Бат­лер из «Уне­сен­ных вет­ром». Оно гово­рит нам: «Чест­ное слово, мне на это наплевать».

2. Смерть

Смерть – самая непри­ят­ная вещь на свете, но и самая оче­вид­ная. её не скро­ешь, как не спря­чешь на кухне слона.

Мало того: она не «будет», она «есть». Как только мы родимся, мы начи­наем уми­рать. Все мы – банк­роты, но не все заявили о своем банк­рот­стве. Мы – оли­гар­хия живых в неис­чис­ли­мой демо­кра­тии мертвых.

«Потому что участь сынов чело­ве­че­ских и участь живот­ных – участь одна: как те уми­рают, так уми­рают и эти, и одно дыха­ние у всех, и нет у чело­века пре­иму­ще­ства перед ско­том, потому что все – суета!

Все идет в одно место; все про­изо­шло из праха, и все воз­вра­тится в прах.

Кто знает: дух сынов чело­ве­че­ских вос­хо­дит ли вверх, и дух живот­ных схо­дит ли вниз, в землю?» ( Еккл. 3:19–21 ).

И впрямь, кто знает? Здесь, под солн­цем, – никто. Для этого дол­жен прийти чело­век оттуда, из-за солнца; но Соло­мон ещё не видел Его, он видел только нас, зем­ных, и то, что он гово­рит о прахе, о пер­вом Адаме – истин­ная правда. Пас­каль писал: «Какой бы пре­крас­ной ни была пьеса, конец её непри­гля­ден. На голову вам поло­жат земли, грязи – вот и все, навсе­гда. Именно так закон­чится вся­кая зем­ная жизнь, даже самая славная».

3. Время

И время – суета, ведь это дру­гое имя смерти. Что оно при­не­сет, то и отни­мет. Не уце­леет ничто, даже сами звезды.

Есть ли «про­гресс», идет ли время куда-то? Где мы – в пове­сти или нет? Если наблю­де­ния верны, ответ – отри­ца­тель­ный. Видим мы только одно – коловращение:

Источник

Тем не менее это – связ­ное рас­суж­де­ние, осно­ван­ное не на индук­ции и опыте, а на дедук­ции и дока­за­тель­стве. Автор не читал Ари­сто­теля, не учился логике, не мог созна­тельно стро­ить сил­ло­гизмы, однако его книга – сил­ло­гизм, ибо чело­ве­че­ский разум, по сво­ему есте­ству, рас­суж­дает сил­ло­гиз­мами. Пред­став­ляя её в виде трех посы­лок, я не пере­вожу её на при­выч­ный язык, а про­све­чи­ваю рент­ге­ном и вижу костяк, насто­я­щую структуру.

Содер­жа­ние обоб­щено в пер­вых трех сти­хах, под­креп­лено две­на­дца­тью гла­вами и снова обоб­щено. Пер­вые стихи – та же книга в мини­а­тюре. Стих 1 гово­рит нам, кто её напи­сал; стих 2 – в чем её суть; стих 3, нако­нец, при­во­дит глав­ный вывод. Вот как это выглядит:

1. Слова Еккле­си­а­ста, сына Дави­дова, царя в Иерусалиме.

2. Суета сует, ска­зал Еккле­си­аст, суета сует, – всё суета!

3. Что пользы чело­веку от всех тру­дов его, кото­рыми тру­дится он под солнцем?

Кто написал «Екклесиаста»

Назва­ние книги – пер­вые её слова (древ­ние авторы пере­хит­рили бы наших изда­те­лей, кото­рые места себе не нахо­дят, пока не пере­ме­нят загла­вие). Она назы­ва­ется не «Еккле­си­аст», не «Про­по­вед­ник», а «Слова Про­по­вед­ника». Это – про­по­ведь, не авто­био­гра­фия. В сущ­но­сти, неважно, кто этот про­по­вед­ник. Он гово­рит, как и Будда: «Смот­рите не на меня, смот­рите на мою дхарму».

Так что не будем участ­во­вать в спо­рах об автор­стве. Кон­сер­ва­торы (их меньше) счи­тают, что напи­сал это сам Соло­мон, «сын Дави­дов, царь в Иеру­са­лиме». Боль­шин­ство пола­гает, что слог и сло­варь ука­зы­вают на дру­гого автора («ука­зы­вают», не «дока­зы­вают», биб­лей­ская тек­сто­ло­гия не вхо­дит в число точ­ных наук, хотя мно­гие биб­ле­и­сты пишут так, словно с этим не согласны). Если верить боль­шин­ству, «Еккле­си­аст» напи­сан позже Соло­мона, то ли в Вави­лон­ском плену, то ли по возвращении.

Даже если это правда, никто не соби­рался обма­нуть вас. Иудей­ские авторы охотно при­кры­лись бы чужим име­нем, сми­ренно скры­вая свое, и (если имя – Соло­мон) пока­зы­вая, что муд­рый царь – их обра­зец и учи­тель. Совре­мен­ные писа­тели ста­ра­ются себя воз­вы­сить, древ­ние себя ума­ляли; мы пре­тен­дуем на само­быт­ность, когда твер­дим баналь­но­сти, они под­чер­ки­вали свою обыч­ность, когда писали то, чего никто не писал.

Поскольку автора надо как-то назы­вать, будем назы­вать его Соло­мо­ном, это имя ему под­хо­дит (хотя «Еккле­си­аст» – тоже имя, хотя бы наименование).

Глав­ная его мысль так ясна, что её только спя­щий не заме­тит. В самом начале она повто­ря­ется три­жды, а если хотите – пять раз ( Еккл. 1:2 ), в самом конце – еще три раза ( Еккл. 12:8 ), словно у про­сто­душ­ного ора­тора, объ­яс­няв­шего свою тех­нику: «Сперва я говорю им, что я скажу. Потом я это и говорю. А потом еще я при­бавлю, что ска­зал». Если вы не рас­слы­шали трое­крат­ного зова трубы, вы не спите, – вы умерли.

Глав­ная мысль – «суета». По-еврей­ски это слово при­мерно соот­вет­ствует нашим обо­ро­там «гоняться за вет­ром», «гоняться за тенью». Самого нуж­ного на свете, смысла, про­сто нет. Очень страшно и точно изоб­ра­зил это Хемин­гуэй в своем клас­си­че­ском рас­сказе «Там, где светло и чисто», где вме­сто Бога – ничто.

Ничто, по испан­ски – «nada». Этим сло­вом свя­той Иоанн Кре­ста [4] опи­сы­вал Бога, без­дну чистого Бытия. Он назы­вал Его «todo y nada», «всё и ничто». Для мистика «ничто» – имя Божье; для ниги­ли­ста и Бог, и бытие – имена пустоты. Мысль Еккле­си­а­ста ясна: без Бога… (нет, опять не то, он в Бога верит); ска­жем иначе: без осо­бой, осо­бен­ной веры, кото­рая цен­нее жизни, без дове­рия и надежды, без вза­им­ной любви с Богом жизнь пуста, словно тень тени или сон во сне.

Чистей­шее золото мира сего без Хри­ста – кал, навоз, экс­кре­менты. А вот с ним деше­вей­ший металл обра­тится в чистое золото. Надежды алхи­ми­ков сбу­дутся, только на уровне духа, не в химии. Фило­соф­ский камень есть, имя ему – Хри­стос. Если Он с нами, бед­ность – это богат­ство, сла­бость – сила, муки – радость, уни­же­ние – слава. Если Его нет, богат­ство – хуже бед­но­сти, сила – сла­бее сла­бо­сти, радость чре­вата мукой, слава – унижением.

Вот он, глав­ный пара­докс жизни. Соло­мон не знал поло­жи­тель­ной части, но отри­ца­тель­ную знал лучше всех.

Сартр пишет: «Бога нет (…), и мы должны при­нять все послед­ствия… Экзи­стен­ци­а­лизм не согла­сен с той эти­кой, кото­рая хочет отме­нить Бога, ничем за это не платя. (…) Напро­тив, ему очень жаль, что Бога нет, потому что нет и ника­кой воз­мож­но­сти обре­сти хоть какие-то цен­но­сти (…), нет и не может быть апри­ор­ного добра (…) Нигде не ска­зано, что добро – есть, что мы должны быть чест­ными, не красть, не лгать (…)». Досто­ев­ский писал: «Если Бога нет, все поз­во­лено». Вот здесь и начи­на­ется экзи­стен­ци­а­лизм (…), а в резуль­тате – чело­век про­пал, ибо ни в нем, ни вне его заце­питься не за что (…). Если Бога нет, нет и цен­но­стей, нет и запо­ве­дей, управ­ля­ю­щих нашими поступками».

А как же мелкие ценности?

Конечно, не все – суета. Соло­мон это знает не хуже нас. Еда – не суета, она под­дер­жи­вает жизнь. Сои­тие – не суета, оно про­дол­жает род чело­ве­че­ский. Да что там – не будет суе­той, если мы поче­шем, где чешется. Но мел­кая цен­ность, малая цель не оку­пит суеты сует.

Мно­гие думают: «Живи мину­той. Кому нужно выс­шее благо, кроме фило­со­фов?» Однако все мы – или фило­софы, или звери. Чело­век живет не только в насто­я­щем. Он живет надеж­дой. Сердце обго­няет ноги. Поло­вина чело­века – в буду­щем; жизнь – словно арка, пере­ки­ну­тая из буду­щего в насто­я­щее. У живот­ных арка идет из про­шлого, их – тол­кают, нас – тянут. Живот­ное – это инстинкт + наслед­ствен­ность + среда. Мы – больше; мы – лич­но­сти. Детер­ми­ни­сты от Маркса до Фрейда (и дальше) оби­жают нас куда силь­нее, чем самый гнев­ный про­по­вед­ник, обли­ча­ю­щий грех и обе­ща­ю­щий ад. Назы­вая чело­века греш­ни­ком, мы льстим ему, согре­шить может только сво­бод­ный. Маркс и Фрейд хотели бы отнять у нас сокро­вище греха. Отни­мают же сво­боду, то есть – надежду, спо­соб­ность жить не свер­шив­шимся про­шлым, а несвер­шён­ным будущим.

Источник

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *