Питера крифта три толкования жизни
Люди, включившие эту книгу в канон, были поистине мудры и поистине смелы. Мудрость их в том, что контраст многократно увеличивает яркость, а наблюдения Соломона – контраст, противовес, альтернатива всему, что сказано в Библии. Это – вопрос, все остальное – ответ. Нет ничего бессмысленней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Екклесиаст». Смелость – в том, что вопрос бездонно глубок. Ответ должен быть еще глубже, иначе он не утишит ни разума, ни сердца, и нам придется бесславно бежать от вопроса или безрадостно бежать от жизни. Так сейчас и делают – и то, и другое.
Для нынешних людей эта книга – первый урок, все прочее в Библии – второй. Они не усвоят второго урока, если не знают первого. Где бы я ни проповедовал, где бы ни преподавал, я начинаю с «Екклесиаста». Раньше мы могли, вместе с Богом, начинать с Книги Бытия. Теперь, когда Бога забыли, начинать надо вместе с пациентом.
У «Екклесиаста», по крайней мере, семь современных свойств.
Во-первых, он говорит об «экзистенции», о человеческом существовании. Он задает главный вопрос нынешних людей: «Есть ли хоть какой-то смысл в нашей жизни?» Раньше спорили о том, в чем этот смысл; только Екклесиаст посмел спросить, есть ли он вообще. Раньше боялись смерти (это – античность) или греха, гибели, ада (Средневековье). Теперь боятся пустоты, «суеты сует».
Во-вторых, он показывает величайший страх современности: не страх смерти, не страх греха или виной или ада, а страх перед бессмысленностью, «суетой», экзистенциальным вакуумом.
В‑третьих, мы видим здесь лучшую черту современного человека (правда, она и худшая) – он полон отчаяния и беспредельно честен. Если отчаяние честно, оно чревато надеждой; так было у Иова.
В‑четвертых, на вопрос о высшем благе он отвечает по-нынешнему, то есть – ответа не дает. Двадцать цивилизаций, сменявших друг друга (по Тойнби) говорили людям, зачем они живут, и только наша, двадцать первая, молчит. Вернее, она отделывается эвфемизмами: «мы – не догматики», «мы сами творим свои ценности», «мы вольны выбирать», а по-честному выходит, что ответить нам нечего. Чем дальше, тем больше наше общество знает о мелком, тем меньше – о главном.
Что ж, и то лучше, чем считать наши мелкие услады осмысленными и самодостаточными. Честный гедонизм выше самообмана. К человеку, который набил амбары и успокоился, Христос суровей, чем к блуднице и вору. В своей героической честности «Екклесиаст» беспредельно выше самодовольного благополучия. Намного превосходя нашу пошлую психологию, он достигает тех высот, где есть достоинство отчаяния.
В‑шестых, он обращается к омирщвленному миру. Вера загнана в отсеки жизни, она где-то между прессой и наукой, нет – еще дальше, там, где ютится то, что доступно наблюдению. В таком мире Бог – часть моей жизни, а не наоборот. «Я» – в центре. Священное дозволяется (не всегда), но обуславливается мирским. Так – только у нас и в «Екклесиасте». И в остальных книгах Библии, и в другие века всё совершенно иначе.
В‑седьмых, и это – главное, он дает земной ответ на вопрос о высшем благе. Самый метод его, самый способ познания – мирские. Тот, кто его написал, как бы дает репортаж во всемирную газету. Никто ему не являлся, Бог у него – такой же, как в нашей пристойной, заземленной вере, и сам он – вполне мирской человек.
Молчание Божье
Философия отличается от религии, как речь от слушанья. Там – человек говорит о Боге, тут – Бог о человеке. Одно дело – разум, другое – вера. Философы – люди, они ищут Бога; библейский Бог ищет человека. Библия – не слово, летящее вверх, а Слово, сходящее вниз, к нам. Только в «Екклесиасте» Бог молчит. Здесь Он – объект, а не субъект.
Молчит Он и в «Иове», кроме конца и начала, но именно они и отличают «Иова» от «Екклесиаста». Бог заговорил – и у Иова есть всё, хотя нет ничего. Бог промолчал – и у Екклесиаста нет ничего, хотя есть всё. В той, другой книге Он говорит дважды. Сперва Он испытывает Иова, и свет Его слов помогает нам, читателям, понять те пространные рассуждения Иова, которому кажется, что он испытывает Бога. Иов первых глав не знает и думает, что Бог ничего не говорит ему, как Екклесиасту.
Потом, целых пять глав, Бог говорит с ним из бури. Во всей словесности, какая только существует, нет ничего подобного. Божьи слова так глубоки и поразительны, что убедили Иова, человека упрямого. Ведь Иов совсем не терпелив, он упрям и своенравен. Того, что сказано в последних главах, хватило самому требовательному из людей, задавшему самый трудный вопрос, – о тайне зла. Хватило бы и Екклесиасту, если бы Бог заговорил с ним; но Бог промолчал.
А может быть, царь не слушал. Ведь Бог заговорил тогда, когда замолчал Иов (лучшие его слова: «Кончились слова Иова»). Елиуй говорил ему: «Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз». Может быть, все дело в том, что Иов – страдалец, Соломон – философ. Царь подобен Сократу, больной бедняк – Христу.
Вся Библия – Божья речь, кроме «Екклесиаста». Эта книга – не диалог, а монолог. Где же тут откровение? Его нет?
Как построен «Екклесиаст»
«Екклесиаст» гораздо лаконичней и логичней, чем кажется. Когда читаешь его впервые, возникает ощущение, что книга эта петляет и никуда не ведет, что в ней нет четких и обоснованных выводов, что это – какие-то капли мудрости, упавшие на жадную и сухую землю, или коллаж из фотографий, сделанных на тонущем корабле.
Но ведь так и должно быть – иначе не выразишь с таким совершенством самую весть: жизнь петляет и не ведет никуда. Форма соответствует содержанию, как во всех великих книгах. Жизнь кружит на месте, ловит свой хвост? Что ж, книга тоже. Конец её и начало одинаковы: «суета сует».
Как и у Данте, мы движемся от книги к книге, сперва – от ада к чистилищу, от «Екклесиаста» к «Иову». Соединяют их два последние стиха: из «Екклесиаста» мы выводим, что все – суета, из этих стихов – что надо бояться Бога и соблюдать Его заповеди. Именно этим живет Иов, а потому – обретает Бога и переходит из чистилища в рай.
Мы движемся к «Песни песней», начиная с последних стихов, в которых Иов, наконец, видит Бога. «Екклесиаст» – закат, «Иов» – ночь перед самым утром, «Песнь песней» – день, и заря его занимается в конце второй книги. «Песнь» началась, когда Бог явился Иову. Где Бог, там и любовь.
Любовь – окончательный ответ на вопрос Екклесиаста, альтернатива суете, единственный смысл жизни. Но мы не оценим её, пока не вглядимся в вопрос. Екклесиаст не только вопрошает, он ищет, бросает вызов. Писание приглашает нас в величайшее из путешествий. Войдете ли вы в Ковчег Библии? Если войдете, я постараюсь показать вам, что вижу. Собственно говоря, учитель может сделать только это, не больше.
Глава 1. Жизнь – это суета
Величие «Екклезиаста»
Библия – величайшая из книг, «Екклесиаст» в ней – единственная книга, в которой нет ничего, кроме философии. Что ж удивляться, если эта книга – величайшая из философских книг?
Как же так? Ведь автор не знает диалогов Платона, трактатов Аристотеля, простейших правил рассуждения. Он сбивается, ходит по кругу, повторяет одно и то же. И вообще, самая суть его книги – «суета сует», бессмысленность. Может ли книга о бессмысленности иметь какой-то смысл?
На первый упрек мы ответим, когда поймем, что величие здесь – в содержании, а не в форме. Форма проста и безыскусна. Сказано же – всё, что могут сказать философы. Ну, а второй упрек? Что ж, великая книга должна являть то, о чем толкует. Скажем, великая книга о ярости и страсти, вроде «Братьев Карамазовых», просто обязана быть яростной и страстной. Книга о благочестии благочестива, книга о суете являет нам самый образ суеты, как же иначе?
А так. «Екклесиаст» ни в коей мере не суетен. Суета не видит себя, как глупость не видит глупости. Только мудрому ведома глупость, глупый не знает ни глупости, ни мудрости. Только свет знает тьму, только смысл видит бессмыслицу. Паскаль сказал: «Тот, кто не видит, как суетна жизнь, исполнен суеты».
«Екклесиаст» считали величайшей книгой страстные пессимисты, одержимые Богом агностики, вроде Германа Мелвилла, который в 17 главе «Моби Дика» назвал его самой правдивой из книг, или Томаса Вулфа. Если мы с ними не согласимся, надо перечитать их, чтобы вежливо отвергнуть приговор гигантов или, взобравшись им на плечи, поглядеть заново. Карлику труднее увидеть пейзаж, чем великану.
Один мой друг каждое лето живет в северных лесах. Как-то ему повстречался старый отшельник, сорок лет не видевший «цивилизации». Другу моему он показался очень умным, во всяком случае – гораздо умнее обычных нынешних людей, и на вопрос, откуда он почерпнул такую мудрость, вынул из кармана «Екклесиаст». Одной этой книги хватило на сорок лет. Может быть, цивилизация так глупа, потому что ей всё мало. Отшельник и телом, и духом жил на месте, исследуя его в глубину, а цивилизация суетливо металась по самой поверхности. Она читала «Время», он – вечность.
Этика «Екклесиаста»
Еще не так давно философы отнесли бы «Екклесиаст» к разделу этики, поскольку там ставится самый важный её вопрос, на который пытались ответить и Платон в «Государстве», и Аристотель в «Никомаховой этике», и Августин в «Исповеди», и Аквинат в «Сумме», и Паскаль в «Мыслях», и Спиноза, и Кьеркегор. Вопрос такой: в чем высшее благо, величайшая ценность, смысл жизни?
Кажется, я знаю, почему она не ставит самого важного вопроса. У неё нет ответа. Такую огромную дыру заткнет только смелость экзистенциалиста или вера христианина.
Экзистенциализм «Екклесиаста»
Первый экзистенциалист – не Сартр, и не Кьеркегор, не Ницше, и не Паскаль, предвосхитивший половину Кьеркегора, писавший о бессмыслице и о всеобъемлющей тревоге. Это не Августин, чья «Исповедь» – лучшая из экзистенциальных автобиографий. Это не Сократ, действительно проживший всю свою философию. Это – Екклесиаст. Едва ли не за тридцать веков до «Тошноты», «Постороннего», «Замка» или «Ожидания Годо» он знал то, что знали Сартр и Камю, Кафка и Беккет, но рассказывал об этом искренней и проще.
Если вы читали экзистенциалистов, хотя бы этих четырех, вы увидите, как похож на них «Екклесиаст», когда его откроете. Его не нужно под них подгонять, не нужно растягивать, он – не уже.
Современность «Екклесиаста»
Роберт Шорт составил книгу «Время жить и время умирать» (A Time to Be Born – A Time to Die, 1973). Это – фотографии, по одной на каждый стих «Екклесиаста». Фотограф снял то, что мы видим каждый день – и не замечаем (а фотография помогает заметить). Перед нами – сама современность, и самый что ни на есть «Екклесиаст».
Именно его и надо иллюстрировать фотографиями, ведь сам он – набор фотографий. Слово «фотография» значит «светопись»; так и написан «Екклесиаст». Только в этой книге, из всей Библии, ничто не подсвечено верой, есть один свет – естественный, здешний (мы – «под солнцем»), свет человеческого разума и объективных чувств. В этом свете поверхность жизни видна с грубой четкостью, во всей своей нищете. Такой верной картины, показывающей именно поверхность, больше не было и нет.
Христианство невозможно выдумать
Христианство невозможно выдумать. Это не философия, не придуманный культ. Это факт, яркий, как вспышка. Имя этого факта звучит непривычно, странно, удивительно: Бог стал человеком. Если говорить словами Писания, то «Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1: 14).
Бог! Слыша это великое слово, человек вспоминает все превосходные качества. Всесильный, премудрый, вездесущий. От Него ничто не скрыто, Он знает и видит всё. Он содержит всё и управляет всем. Одно из Его имен – Вседержитель. Что будет, если Он сойдет на землю? Древний праведник представил это, и вот какие слова вырвались из его души: «О, если бы Ты расторг небеса и сошел! Горы растаяли бы от лица Твоего, как от плавящего огня, как от кипятящего воду» (Ис. 64: 1–2).
Но вот Он сошел, и не растаяли горы. Зато Ангелы запели: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение» (Лк. 2: 14).
Он сошел странно и тихо, как роса на иссохшую землю. Он родился без семени мужа от Духа Святого и Девы Марии и стал человеком. Три мудреца с Востока совершили долгий путь и принесли Ему дары. Особая звезда вела их к месту Рождества. Звать Бога в воплощении – Иисус Христос.
На Личности Иисуса Христа и на фактах, с Ним связанных, стоит и утверждается христианская вера. Христос – единственный, единородный Сын Небесного Отца. Он во всем, кроме греха, стал таким, как мы – люди, чтобы усыновить нас, как братьев, Своему Родителю. После Своего Воскресения Он говорит ученикам: «Восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему». Во Христе мы усыновляемся Творцу неба и земли и теперь можем обращаться к Нему: «Отче наш». С этих слов и начинается молитва, которой научил Христос апостолов.
В раннем детстве Он успел побывать беженцем, и на руках матери в Египте спасался от меча иродовых солдат. Потом, вернувшись в землю Израиля, Он прожил скромно и незаметно до 30 лет – до возраста, позволявшего проповедовать.
Перед Ним в силе и в духе пророка Илии вышел на проповедь Иоанн Креститель. Громкий голос Предтечи, как львиный рык, с царственной силой призвал людей к покаянию. Так было нужно, потому что душа, не кающаяся, замершая в грехах, не способна к вере. Люди каялись и под руками Иоанна окунались в иорданскую воду. Туда же, на Иордан, пришел и Иисус Христос. Не требуя покаяния, Он вошел в воду, как один из грешников. В это время сошел на Него в виде голубя Дух Святой и Отец Небесный сказал: «Ты Сын Мой возлюбленный! В Тебе Мое благоволение!» (Лк. 3: 22).
После этого Христос провел в пустыне 40 дней в посте и вышел на проповедь. Эту проповедь можно сравнить с яркой вспышкой света для людей, привычно сидящих в темноте. Так и говорил пророк: «Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет» (Мф. 4: 16). Христос говорил о том, что приблизилось Царство Небесное. Наступило время каяться и веровать в Евангелие. Слово Свое Он подтверждал делами.
Что сказать об этих делах Иисуса Христа? Со временем один из евангелистов заметит, что если бы описывать их подробно, то и весь мир не вместил бы написанных книг (см.: Ин. 21: 25). Христос выгонял демонов, исцелял всякие болезни, умножал хлебы, ходил по водам, воскрешал мертвых. Он так и говорил: «Всё предано Мне Отцом Моим» (Мф. 11: 27). И то, что действительно всё отдано Отцом в руки Сына, мы видим по той власти, с которой Христос воздействует и на мир духовный, и на мир материальный.
Он знает человеческое сердце. И это знание ужасно, потому что грязны сердца людские. Однако Он никого не судит, никого не презирает и никого не гонит вон, кроме диавола. Только падшему духу говорит в пустыне Сын Божий: «Отойди от Меня, сатана» (Мф. 4: 10). Людям же говорит: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные». Грешники тянулись к Нему, потому что Он не только не унижал и не насмехался над падшими, но прощал им грехи и приносил ту радость и легкость, которую никто кроме Бога дать не может. Кротость Христа в обращении с грешными, но кающимися людьми лучше всего выражается словом пророка: «Трости надломленной не преломит, и льна курящегося не угасит» (Мф. 12: 20).
Одинаково нетрудно было Сыну Божиему, смиренному, но всесильному, обращаясь к грешнику, сказать: «Отпускаются тебе грехи», – и, обращаясь к парализованному человеку, сказать: «Встань и ходи» (см.: Мф. 9: 1–6). И в том, и в другом случае слова Христа были делом – и грехи действительно прощались человеку и болезнь уходила.
В этих трудах Христос провел около трех лет. Как свеча, зажженная и поставленная на подсвечнике, Он не мог утаиться. О Нем услышали всюду. Но не любовью и не радостью откликнулись сердца многих в ответ на Его приход и Его деятельность. Приближалось время Ему стать Жертвой. Он знал об этом. Более того – для этого Он и пришел. Он знал не только о Своей смерти, но и о том, как именно Он умрет – на Кресте. Об этой крестной смерти Христос говорил заранее: «Когда вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин. 12: 32).
Он был оплакан Матерью и малым числом учеников и поспешно погребен недалеко от места страдания. Двери в гроб Его были закрыты большим камнем. Для тех, кто любил Христа, жизнь потеряла смысл. Для тех, кто Его ненавидел, настало мрачное тожество.
Вот оно, христианство! Теперь проповедь о Воскресшем предстояло разнести по всему миру. Нужно было возвестить людям всех племен и народов победу над смертью и новую жизнь, начавшуюся во Христе. Кто уверует, примет крещение и отпущение всех грехов, тот обручится с Иисусом как с Царем грядущего Царства. И совершилось всё это, когда Дух Святой сошел на апостолов, когда была им подана непобедимая сила и смелость свидетельствовать о Христе умершем и воскресшем.
Духовная свобода, братская любовь, предчувствие будущей жизни – вот что такое христианство. Ненависть к греху, любовь к праведности и стремление к святости – вот что такое христианство. И это не частная собственность одного или нескольких народов. Это дар Божий для всего человечества. Наш народ к этой радости приобщился со времен Владимира.
«И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем; потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это – суета!» ( Еккл. 2:18–19 ).
5. Благочестие
Конечно, истинная вера заткнет дыру в сердце, но у Соломона её нет, он условно, привычно благочестив. Бог – единственный ответ на главный вопрос, но Бог Соломона, Бог разума для этого мал.
Соломон честен, он не лжет. Он знает, что Бог, известный нам только по здешнему, мирскому опыту, немногим больше, чем «х». Это – смутная Первопричина, почти невидимой тенью маячащая за всем, что есть. Вот оно, за всем! И за добром, и за злом. Богу, как мирозданию, все едино, «все равно».
«Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; то и другое соделал Бог» ( Еккл. 7:14 ). В такого Бога можно верить, можно Его бояться, но доверять Ему, любить Его – нельзя. Он – не Отец, не «батюшка» или «папа» (именно это значит «авва»), а что-то вроде «отцовского образа» у фрейдистов.
Наблюдения над природой не дают никаких оснований считать, что Бог предпочитает «хороших». Невинные зайчата и младенцы плохо защищены от волков и болезней. В «житейских делах» тоже радости мало: чем ты лучше, тем вероятней, что тебя сживут со свету. Мы охотно убиваем не только злодеев, но и героев; не только самых худших, но и самых лучших (пока – мужчин, но скоро феминистки добьются этой чести и для женщин). Самое разумное в таком мире – вот что:
«Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым: зачем тебе губить себя?
Не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время?» ( Еккл. 7:16–17 ).
Такое благочестие очень скучно и очень распространенно. Бог для него – «это», а не «Он»; предмет, а не Личность. Любить Его невозможно. Как бы огромен Он ни был, дыру он не заткнет – ни в голове, ни в сердце. Он – Неизвестный. Что ж, надо Его узнать. Этому и посвящены все прочие книги Писания.
1. Скука, нестерпимое однообразие (все – едино), безразличие.
3. Время, нескончаемый круговорот.
4. Неразрешимая загадка зла.
5. Непостижимая тайна Бога.
1. Безразличие
Все мы делаем ценностными суждения – что-то лучше для нас, что-то хуже. Мы выбираем жизнь, а не смерть; красоту, а не уродство; благо, а не зло. Мы – но не природа. Она равнодушна, безразлична. Стивен Крейн пишет:
«Человек сказал мирозданью:
«Ну и что? – отвечало оно, –
Существуешь – и ладно».
Попросите вселенную ответить на вашу анкету. Узнайте у нее, сколько живых существ она породила. Пусть ответом будет некое число «х». Теперь осведомитесь, сколько из них умерло, умирает или умрет. Ответ тот же самый, «х» – не «х – 1», а именно «х», полностью. Главная наша беда не в том, что бывают беды, а в том, что они бывают у всех, у кого угодно. Беда вот в чем:
«На все это я обратил сердце мое для исследования, что праведные и мудрые и деяния их – в руке Божией, и что человек ни любви, ни ненависти не знает во всем том, что пред ним.
Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы» ( Еккл. 9:1–2 ).
«И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их» ( Еккл. 9:11 ).
Мироздание – прямо как Ретт Батлер из «Унесенных ветром». Оно говорит нам: «Честное слово, мне на это наплевать».
2. Смерть
Смерть – самая неприятная вещь на свете, но и самая очевидная. её не скроешь, как не спрячешь на кухне слона.
Мало того: она не «будет», она «есть». Как только мы родимся, мы начинаем умирать. Все мы – банкроты, но не все заявили о своем банкротстве. Мы – олигархия живых в неисчислимой демократии мертвых.
«Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!
Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах.
Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» ( Еккл. 3:19–21 ).
И впрямь, кто знает? Здесь, под солнцем, – никто. Для этого должен прийти человек оттуда, из-за солнца; но Соломон ещё не видел Его, он видел только нас, земных, и то, что он говорит о прахе, о первом Адаме – истинная правда. Паскаль писал: «Какой бы прекрасной ни была пьеса, конец её непригляден. На голову вам положат земли, грязи – вот и все, навсегда. Именно так закончится всякая земная жизнь, даже самая славная».
3. Время
И время – суета, ведь это другое имя смерти. Что оно принесет, то и отнимет. Не уцелеет ничто, даже сами звезды.
Есть ли «прогресс», идет ли время куда-то? Где мы – в повести или нет? Если наблюдения верны, ответ – отрицательный. Видим мы только одно – коловращение:
Тем не менее это – связное рассуждение, основанное не на индукции и опыте, а на дедукции и доказательстве. Автор не читал Аристотеля, не учился логике, не мог сознательно строить силлогизмы, однако его книга – силлогизм, ибо человеческий разум, по своему естеству, рассуждает силлогизмами. Представляя её в виде трех посылок, я не перевожу её на привычный язык, а просвечиваю рентгеном и вижу костяк, настоящую структуру.
Содержание обобщено в первых трех стихах, подкреплено двенадцатью главами и снова обобщено. Первые стихи – та же книга в миниатюре. Стих 1 говорит нам, кто её написал; стих 2 – в чем её суть; стих 3, наконец, приводит главный вывод. Вот как это выглядит:
1. Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме.
2. Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!
3. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Кто написал «Екклесиаста»
Название книги – первые её слова (древние авторы перехитрили бы наших издателей, которые места себе не находят, пока не переменят заглавие). Она называется не «Екклесиаст», не «Проповедник», а «Слова Проповедника». Это – проповедь, не автобиография. В сущности, неважно, кто этот проповедник. Он говорит, как и Будда: «Смотрите не на меня, смотрите на мою дхарму».
Так что не будем участвовать в спорах об авторстве. Консерваторы (их меньше) считают, что написал это сам Соломон, «сын Давидов, царь в Иерусалиме». Большинство полагает, что слог и словарь указывают на другого автора («указывают», не «доказывают», библейская текстология не входит в число точных наук, хотя многие библеисты пишут так, словно с этим не согласны). Если верить большинству, «Екклесиаст» написан позже Соломона, то ли в Вавилонском плену, то ли по возвращении.
Даже если это правда, никто не собирался обмануть вас. Иудейские авторы охотно прикрылись бы чужим именем, смиренно скрывая свое, и (если имя – Соломон) показывая, что мудрый царь – их образец и учитель. Современные писатели стараются себя возвысить, древние себя умаляли; мы претендуем на самобытность, когда твердим банальности, они подчеркивали свою обычность, когда писали то, чего никто не писал.
Поскольку автора надо как-то называть, будем называть его Соломоном, это имя ему подходит (хотя «Екклесиаст» – тоже имя, хотя бы наименование).
Главная его мысль так ясна, что её только спящий не заметит. В самом начале она повторяется трижды, а если хотите – пять раз ( Еккл. 1:2 ), в самом конце – еще три раза ( Еккл. 12:8 ), словно у простодушного оратора, объяснявшего свою технику: «Сперва я говорю им, что я скажу. Потом я это и говорю. А потом еще я прибавлю, что сказал». Если вы не расслышали троекратного зова трубы, вы не спите, – вы умерли.
Главная мысль – «суета». По-еврейски это слово примерно соответствует нашим оборотам «гоняться за ветром», «гоняться за тенью». Самого нужного на свете, смысла, просто нет. Очень страшно и точно изобразил это Хемингуэй в своем классическом рассказе «Там, где светло и чисто», где вместо Бога – ничто.
Ничто, по испански – «nada». Этим словом святой Иоанн Креста [4] описывал Бога, бездну чистого Бытия. Он называл Его «todo y nada», «всё и ничто». Для мистика «ничто» – имя Божье; для нигилиста и Бог, и бытие – имена пустоты. Мысль Екклесиаста ясна: без Бога… (нет, опять не то, он в Бога верит); скажем иначе: без особой, особенной веры, которая ценнее жизни, без доверия и надежды, без взаимной любви с Богом жизнь пуста, словно тень тени или сон во сне.
Чистейшее золото мира сего без Христа – кал, навоз, экскременты. А вот с ним дешевейший металл обратится в чистое золото. Надежды алхимиков сбудутся, только на уровне духа, не в химии. Философский камень есть, имя ему – Христос. Если Он с нами, бедность – это богатство, слабость – сила, муки – радость, унижение – слава. Если Его нет, богатство – хуже бедности, сила – слабее слабости, радость чревата мукой, слава – унижением.
Вот он, главный парадокс жизни. Соломон не знал положительной части, но отрицательную знал лучше всех.
Сартр пишет: «Бога нет (…), и мы должны принять все последствия… Экзистенциализм не согласен с той этикой, которая хочет отменить Бога, ничем за это не платя. (…) Напротив, ему очень жаль, что Бога нет, потому что нет и никакой возможности обрести хоть какие-то ценности (…), нет и не может быть априорного добра (…) Нигде не сказано, что добро – есть, что мы должны быть честными, не красть, не лгать (…)». Достоевский писал: «Если Бога нет, все позволено». Вот здесь и начинается экзистенциализм (…), а в результате – человек пропал, ибо ни в нем, ни вне его зацепиться не за что (…). Если Бога нет, нет и ценностей, нет и заповедей, управляющих нашими поступками».
А как же мелкие ценности?
Конечно, не все – суета. Соломон это знает не хуже нас. Еда – не суета, она поддерживает жизнь. Соитие – не суета, оно продолжает род человеческий. Да что там – не будет суетой, если мы почешем, где чешется. Но мелкая ценность, малая цель не окупит суеты сует.
Многие думают: «Живи минутой. Кому нужно высшее благо, кроме философов?» Однако все мы – или философы, или звери. Человек живет не только в настоящем. Он живет надеждой. Сердце обгоняет ноги. Половина человека – в будущем; жизнь – словно арка, перекинутая из будущего в настоящее. У животных арка идет из прошлого, их – толкают, нас – тянут. Животное – это инстинкт + наследственность + среда. Мы – больше; мы – личности. Детерминисты от Маркса до Фрейда (и дальше) обижают нас куда сильнее, чем самый гневный проповедник, обличающий грех и обещающий ад. Называя человека грешником, мы льстим ему, согрешить может только свободный. Маркс и Фрейд хотели бы отнять у нас сокровище греха. Отнимают же свободу, то есть – надежду, способность жить не свершившимся прошлым, а несвершённым будущим.