То малина и широкая грудь осетина

Мы живём, под собою не чуя страны (Мандельштам)

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.

Вариант:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца, –
Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны –

Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, – то малина
И широкая грудь осетина.

Разночтения:

1. Мы живем, под собою не зная страны,
2. Наши речи за десять шагов не слышны,

3.А где хватит на полразговорца, –
4.Там помянут кремлёвского горца.

[3. Только слышно кремлёвского горца –]
[4. Душегубца и мужикоборца.]

5. Его толстые пальцы, как черви, жирны,
6. А слова, как пудовые гири, верны –

6. Тараканьи смеются усища,
7. И сияют его голенища.

8. А вокруг него сброд толстокожих вождей,
9. Он играет услугами полулюдей.

10. Кто пищит, кто мяучит, кто хнычет,
11. Он один лишь бабачит и тычет,

12. Как подковы, кует за указом указ –
13. Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.

14. Что ни казнь у него, – то малина
15. И широкая грудь осетина.

Источник

То малина и широкая грудь осетина

О.Э. Мандельштам

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Данное стихотворение, к сожалению, актуально и в наши дни изменились лишь методы, поэтому, я решил сделать краткий анализ, прочитав который, интересней и проще будет соотнести сегодняшнюю ситуацию в нашей стране с жизнью в СССР в 30-ые годы.

Основной темой стихотворения Мандельштама является проблема невозможности проявления желаемых действий, умений, способностей,а также создание образа политической ситуации в стране, создание образа вождя и его подчиненных, и таким образом выражение своего отношения к гнетущей обстановке.
Стихотворение, на мой взгляд, построено на противопоставлении реалий советского времени некоему невидимому идеалу, который живет в голове и сердце не только поэта, но и всего народа 30-ых годов советской России.Что же это за идеал?

Во втором четверостишье противопоставление уходит уже на второй план, хотя призрак-идеал сохраняется(например, вожди с тонкими шеями сравниваются с прагматичными, адекватными, способными руководителями), а на первое место выходит высмеивание.
(9-11 строчки, я считаю, про вождей, другими словами сподвижников и различных помощников уже упомянутого усатого персонажа)Слова для того,чтобы высмеять персонажей: тонкошеих, свистит, мяучит, хнычет. А такие слова, как сброд «полулюди», также как и глагол в 10 строчке «играет» подчеркивают несостоятельность этих вождей-полулюдей, их бездарность и даже пассивность, субпассионарность.
(12-13)Он,так скажем лирический герой,охарактеризован, как талантливый вождь и трудоголик(как подкову,кует за указом указ). Таковым он предстает перед нами в сравнении с тонкошеими полулюдьми, но в сравнении с обычными человеческими идеалами, таковым его назвать нельзя,так как Мандельштам использует слова бабачит и тычет, что может и возвышает насекомое среди сброда свистящих, но не в глазах воспитанных и образованных людей.
Также Мандельштам высмеивает своего «лирического героя» посредством глагола бабачить.
Он же, простите меня, не баба, чтобы так себя вести, однако ведет, а еще и тычет.В общем странный получается таракан, даже необычный.

Источник

Осип Мандельштам. Учить щебетать палачей

Свирепое Имя Родины

Антология поэтов сталинской поры

В приложении стихи трех великих русских поэтов — современников сталинской эпохи. Они эту эпоху преодолели, заплатив каждый свою цену. Только они, преодолевшие, и могут ее судить.

УЧИТЬ ЩЕБЕТАТЬ ПАЛАЧЕЙ

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ (1891-1938)

В юности Мандельштам увлекался марксизмом, хотел вступить в боевую (террористическую) организацию социалистов-революционеров, но принят не был, вероятно, по причине малолетства. Однако, война и революция выработали у него отвращение к любому, а не только государственному, терроризму. В 19-ом в Москве эсер-чекист Блюмкин в присутствие Мандельштама похваляется ордерами на расстрел, куда можно вписать любую фамилию. Мандельштам устраивает скандал и сообщает о Блюмкине его начальнику Дзержинскому. Самому Мандельштаму, опасавшемуся мести Блюмкина, пришлось уехать из Москвы в Киев. Киев с его кровавыми переходами власти из рук в руки оказался не лучшим местом для Мандельштама, который по выражению Надежды Мандельштам «всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников всех цветов». Из Киева он уезжает в Крым, где его арестовывает врангелевская полиция. К счастью, его выпускают, он перебирается в Грузию, там его снова арестовывают. В конце концов, не захотев жить в Петербурге, где расстреляли Гумилева, он поселяется в Москве. Здесь до 28-го года даже печатаются книги его стихов и прозы. В 30-тые, когда «век-волкодав» снова стал бросаться ему на шею, Мандельштам сделал попытку полюбить «шинель красноармейской складки» и «руки брадобрея». У него не вышло. Жить в согласии с требующей любви кровавой властью и “учить щебетать палачей” он не захотел.

И в декабре семнадцатого года
Все потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя.

На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон!

Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Это век волну колышет
Человеческой тоской,
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.

И еще набухнут почки,
Брызнет зелени побег,
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век!
И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930, Ленинград

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,
Где сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

Вы помните, как бегуны
У Данта Алигьери
Соревновались в честь весны
В своей зелёной вере?
По тёмнобархатным холмам
В сафьяновых сапожках
Они пестрели по лугам,
Как маки на дорожках.
Уж эти мне говоруны,
Бродяги-флорентийцы:
Отъявленные все лгуны,
Наёмные убийцы.

Они под звон колоколов
Молились Богу спьяну,
Они дарили соколов
Турецкому султану.
Увы, растаяла свеча
Молодчиков калёных,
Что хаживали вполплеча
В камзольчиках зелёных,
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
Прислуживали сразу.
И нет рассказчика для жён
В порочных длинных платьях,
Что проводили дни, как сон,
В пленительных занятьях:

Топили воск, мотали шёлк,
Учили попугаев
И в спальню, видя в этом толк,
Пускали негодяев.
22 мая 1932

Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани.
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.

Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.

Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.

Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.

Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.

Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.

И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.

Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.

И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.

Ноябрь, 1933
Москва, Фурманов переулок

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.

Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон,— слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой.
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!

Средь народного шума и спеха,
На вокзалах и пристанях
Смотрит века могучая веха
И бровей начинается взмах.

Далеко теперь та стоянка,
Тот с водой кипяченой бак,
На цепочке кружка-жестянка
И глаза застилавший мрак.

Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
Со стены этих глаз журьба.

Много скрыто дел предстоящих
В наших летчиках и жнецах,
И в товарищах реках и чащах,
И в товарищах городах.

А на деле-то было тихо,
Только шел пароход по реке,
Да за кедром цвела гречиха,
Рыба шла на речном говорке.

И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел.

Где лягушки фонтанов, расквакавшись
И разбрызгавшись, больше не спят
И, однажды проснувшись, расплакавшись,
Во всю мочь своих глоток и раковин
Город, любящий сильным поддакивать,
Земноводной водою кропят,—

Древность легкая, летняя, наглая,
С жадным взглядом и плоской ступней,
Словно мост ненарушенный Ангела
В плоскоступьи над желтой водой,—

Все твои, Микель Анджело, сироты,
Облеченные в камень и стыд,—
Ночь, сырая от слез, и невинный
Молодой, легконогий Давид,
И постель, на которой несдвинутый
Моисей водопадом лежит,—
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и в рабстве молчит.

Ямы Форума заново вырыты
И открыты ворота для Ирода,
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.

Источник

Мы живём, под собою не чуя страны

У sl_lopatnikov две заметки про О.Мандельштама и авторства стихотворения «Под собою не чуя страны. «

ansari75 :
«По-моему, профессор, вы затронули очень интересную тему. Вполне вероятно, что стихотворение написал сам О.Мандельштам, но в состоянии каком-то бесшабашно-ухарском. Да и в языке поэтам той поры были свойственны словотворчество и несопоставимые метафоры. Конечно, интересно было бы узнать детали дела О.Мандельштама. Но тем не менее, творчество некоторых писателей бывает очень различно во времени. Например, М.Булгаков. Я всегда удивлялась столь неожиданному повороту от скучных пьес типа «Багровый остров», «Зойкина квартира», «Мертвые души» и такой же прозы, к яркому «Театральному роману» и «Мастеру и Маргарите», тем более, что черновые фрагменты также удивительно скучны и даже языком не блещут. «Белая гвардия» стоит особняком, потому что это воспоминания, во всяком случае описание родного для автора круга. Например, моя бабушка тоже умилялась «Белой гвардии, потому что это был круг ее ранней молодости. Все остальное она не читала. Что-то подобное произошло и у Бунина, и Шмелева. Может быть и у Мандельштама произошел какой-то отчаянный переворот».

Сами заметки sl_lopatnikov :
О стихотворении Мандельштама
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,

Его толстые пальцы, как черви жирны,
А слова, как пудовые гири верны.

Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.

Почему-то эту пошлую бабскую бретятину приписывают Мандельштаму. Не могу сказать, что я люблю Мандельштама. Но поверить в то, что человек, способный написать по-русски хотя бы так:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи,-
На головах царей божественная пена,-
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

мог хотя бы теоретически написать:

Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Кто написал эту бредятину, я не знаю. У меня есть две гипотезы, которые я не могу ни доказать, ни опровергнуть. Наиболее вероятно, что эти вирши написала. жена поэта Надежда Хазина (Мандельштам) «по итогам» XX съезда.

Пожалейте пропавший ручей!
Он иссох, как душа иссыхает.
Не о нем ли средь душных ночей
Эта ива сухая вздыхает!
Здесь когда-то блестела вода,
Убегала безвольно, беспечно.
В жаркий полдень поила стада
И не знала, что жить ей не вечно,
И не знала, что где-то вдали
Неприметно иссякли истоки,
А дожди этим летом не шли,
Только зной распалялся жестокий.
Не пробиться далекой струе
Из заваленных наглухо скважин.
Только ива грустит о ручье,
Только мох на камнях еще влажен.

Посему, я уверен, что рано или поздно фальсификация будет разоблачена и еще один антисталинский миф разрушен. При этом, разумеется, должны быть исследованы реальные причины (или поводы) ареста и осуждения Мендельштама.

PS. Я знаю, что мой журнал приходят более или менее анонимно некоторые профессионалы в области поэзии. И интересом услышал бы их мнение о том, мог ли поэт уровня Мандельштама написать указанное выше стихотворение? Соответствует ли оно нормам языка, и вообще творчеству поэта с точки зрения стиля, оборотов. языка.
============
Оригинал взят у sl_lopatnikov в Ждал расстрела.

Что ж. Жена Мандельштама действительно умерла. В Москве. 29 декабря 1980 года. Мы все умрем. Тяжелая судьба постигла и Эмму Герштейн, которая слушала страшное стихотворение и, согласно, показаниям Шаламова и Соженицына множества пост-хрущевских инженеров человеческих душ и изобретателей судеб, ее имя непременно должно было числится в показаниях поэта, вырванных у него под пытками в подвалах Лубянки.

Она тоже умерла. В Москве. 29 июня 2002 года.

. После ареста, Мандельштама ждала казнь. Так считали все, включая самого поэта, и это было очевидно.

Понятно, что в случае с Мандельштамом произошло чудо, иначе не назовешь. Сталин не просто смягчает приговор поэту, он приказывает «изолировать, но сохранить». Это был нонсенс. Когда следствие было закончено, автор «эпиграммы» был сослан на три года в город Чердынь Свердловской области, куда вместе с ним разрешили выехать и его жене.

В ссылке в Чердыни поэт проводит целых ДВЕ НЕДЕЛИ, что конечно ужасно и, как известно, пытается покончить там с собой, выпрыгнув из окна, по всей видимости, первого этажа двухэтажного дома, коих в Чердыне не густо и сегодня.

Впрочем, Мандельштама вскоре перевели из Чердыни в еще более ужасное место: город Воронеж. Разве там может жить поэт крупнее Алексея Кольцова?

Вопрос: Почему не были ни расстреляны, ни даже просто репрессированы жена Мандельштама и подруга дома Эмма Герштейн и другие слушатели крамольного стихотворения, если Сталин расстреливал за анедоты и сажал за моток ниток?

Мне понравилось одно мощное объяснение, почему Сталин лично ходатайствовал о переводе Мандельштама в Воронеж. Оказывается, по мнению Надежды Мандельштам, Сталин испугался обсуждаемого стихотворения. Троцкого не испугался. Гитлера не испугался. Даже самого Пастернака не испугался. А перед Мандельштамом струсил.

Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.

Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю,
И грозные баюшки-баю
Кулацкому баю пою.

Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель
Достоин такого рожна.

И вместо ключа Ипокрены
Домашнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
============
Кто-то жил под собою не чуя страны.
Кто-то строил заводы и аэродромы,
Чтоб над осью земной были вознесены
Ляпидевский, Чкалов и Громов.

Кто-то в годы войны рвался в хлебный Ташкент.
Кто-то пули ловил под Москвой и Берлином
Не за славу и россыпи орденских лент,
Чтобы мир подарить нерожденному сыну.

Кто-то рядом с Кремлем по ночам фарцевал
И менял ордена на чужие штиблеты.
Кто-то утром Гагарина в путь провожал,
Отрицая мечтой тяготенье планеты.

Так бывало всегда: где–то рядом с людьми
Приживались хорьки и питались отходами.
Люди ж бились с врагом и ложились костьми
Ради жизни детей, ради веры в свободу.

Но случилась беда. Расплодились хорьки,
Позабыты минуты сверкающей славы.
Рвут хорьки на куски
Тело некогда грозной державы.

Но проснется народ, но срастутся куски,
Заиграют охотничьи трубы.
И из наглых хорьков, пораженных в виски
Люди сделают теплые шубы.

Источник